медные буквы под иллюминатором:
— Твоя тезка, Эриль!
Вуивр, вцепившись пальцами в борт, прикрыла глаза.
— Чье корыто?! — перекрикивая шум воды и гомон чаек, опять заорала Батрисс.
— Пошла вон! А то всажу огоньку в корму!
— Другое всади! Или не стоит?!
И хохоча, повела «Ястребинку» к берегу.
Спрыгнув на пружинящие мостки, Батрисс замотала причальный швартов вокруг черного кнехта, торчащего из набережной, и широко раскинула руки — то ли приветствуя Имельду, то ли представляя ее пассажирам. Тем временем хмурый матрос перебросил на берег сходни.
— Ну, у меня тут еще дела, встретимся вечером в «Золотой цепи», — напутствовала она.
Оборотень поймал под локоть оступившегося, все еще зеленоватого лекаря. Эриль, умащивая сумку на плече, сошла следом. Глубоко вдохнула солоновато-пряный воздух. Это была другая столица. Нет, дома с ярко раскрашенными фасадами, ступенчатыми кровлями и тронутым копотью лесом дымовых труб оставались прежними, как и полосатые навесы лавок; и груды тюков и ящиков, сложенные вдоль набережной. Но сам порт — беспорядочный, людный, шумный — был слишком ярок рядом с тем, давнишним. Хлопающие под ветром полотнища, многоязыкий говор, смех — невозможно было представить ту Имельду такой. Слишком хорошо запомнились испуганные глаза и тусклые лица жмущихся к стенам прохожих, погашенные огни и сытый гогот гвардейцев в пустых тавернах.
— Эриль?
— Гроза будет… вечером, — пробормотала она, возвращаясь.
— Не вызывай призраков, — прозорливо заметил Дым. Поскреб ногтями небритые щеки.
— Так, я к цирюльнику и в баню. А потом — куплю себе кошку.
Эриль тоже остро захотелось потереться среди людей, послушать городские сплетни, впитать столичные звуки и запахи. Вуивр поймала себя на том, что раздражена назойливой опекой Янтаря. При нем не растворишься в толпе, не почувствуешь себя незаметной и оттого защищенной. Вон, на пепельноволосого рослого красавца с янтарными глазами уже пялится девчонка-нищенка в драной юбке до пят. А та засопела, вытерла нос кулаком и произнесла хриплым контральто:
— Дядь, купи пирожка.
— Брысь!
Девчонка порскнула за чей-то прилавок, а Янтарь накинул капюшон простого коричневого плаща, мигом делаясь таким, как все. Разве ростом повыше.
А Дым так сразу от окружающих не отличался. Словно родился в Имельде и прожил всю жизнь.
— Вы это, — прошептал он, направляясь в один из отходящих от набережной узких переулков, — по сторонам не сильно пяльтесь. А то сразу ясно, что совсем зеленые, в городе новички. Мигом карманы обчистят.
— Хотел бы я посмотреть на того, кто обчистит мои карманы, — оскалился Янтарь.
— Интересно, и где тут искать баню, — бормотал лекарь, вопреки собственным советам, вертя головой во все стороны. — Строятся и строятся. А как цветет! Жаль, к сирени мы опоздали.
— Зато поспели к бузине, — Янтарь, подпрыгнув, сорвал с куста огромное белое соцветие с тяжелым ароматом. Громко чихнул. Эриль же загляделась на двухъярусный медовый сруб в саду. По стропилам ползали рабочие, прибивая обрешетку под черепицу. С кончика конька скалилась резная, веселая конская голова с лохматой гривой. Пахло стружками и цветением.
— Богато живут! — одобрительно заметил Дым.
На перекрестке они разошлись. Здесь как раз начинались лестницы в Старый город. Крутые ступени то стискивало позеленевшими кирпичными стенами, то выбрасывало на край обрыва. И обломки, задетые ногами, с легким шорохом катились вниз среди цикория и бурьяна. Такие же лестницы опоясывали скалу над головой, соединяя лепящиеся к ней, похожие на соты дома. Кричали чайки, бледные от старости вербы на террасах давали скудную тень. А Эриль все пыталась соотнести то, что видит, с ноябрьской Имельдой из прошлого — с густым туманом и заледеневшей грязью, точно камень, звенящей под ногами.
«Золотая цепь» — лучшая таверна Старого города, а то и всей столицы, занимала северную сторону опоясанной по обрыву цепями Галерейной площади. Галерей здесь тоже было предостаточно. При Лидаре на площади был самый крупный в Тарвене рабский рынок, а сейчас под протянутыми в несколько рядов полотняными навесами торговали кто чем. И продавцы и покупатели бранились и сговаривались с превеликим жаром, порой заглушая вьющихся над головой чаек и вездесущих ворон, роющихся в отбросах вместе с бродячими котами и собаками. Таверна напоминала форт с четырьмя башенками по углам и зубцами, окаймляющими скаты крыши. Фасады ее украшали ряды жутковатых каменных кайр — они выглядывали из ниш, сидели, распустив неопрятные крылья, между зубцами; приоткрытые клювы с мелкими зубчиками обрамляли каминные трубы и водостоки. А над высокой стрельчатой дверью вместо вывески висел четырежды охваченный позолоченной цепью бочонок медовухи. По слухам, подпрыгнув и шлепнув по бочонку ладонями, можно было хлебнуть содержимого. Но кто же в наши дни верит слухам?
И внутри таверна осталась прежней. Разве чуть гуще стало одеяло паутины и пушистой сажи на скрещенных балках низкого потолка, чуть больше пятен вина и пива впитал в себя пол, да полысел трактирщик за почерневшей стойкой. Но все так же гомонили и бурлили посетители, все так же верно поддерживали свод резные колонны, да дубовые бочонки услаждали глаз солидным видом и ароматом содержимого. И помост перед столами остался прежним. С него наяривали плясовые, или тянули заунывные песни миннезингеры, или выступали раешники и бродячие циркачи. Не зря стращал Дым призраками, обступил со всех сторон, вцепились когтистыми лапами едва не до сердца… Промозглая ноябрьская ночь осталась за стенами, а в таверне тепло, даже жарко. Несколько бревен горят, рассыпают жар в очаге. Суетятся девицы-подавальщицы. И плешивый трактирщик пускает по влажной стойке кувшины и кружки с пенными кудрями. Мальчишка лениво вращает вертел, сунув палец в рот, загляделся на представление. Бродячая труппа, честно отрабатывая стол и кров, играет пиесу, где разбитная девица то и дело убегает от горбатого, жадного мужа к хорошенькому любовнику. Посетители сопровождают действо топотом и смехом, подавальщицы, опуская кувшины на столы, невольно взбивают прядки. Им хочется быть на месте проказницы, миловаться с голубком, обманывать нелюбимого. Им хочется сиять в свете рампы с расставленными свечками неземным светом.
Стол, за которым устроились Эриль, Дым и подсевшая к ним ради выпивки и компании Батрисс, располагался у самого помоста. Кому-то это показалось бы преимуществом. Но для чутья и зрения вуивр было мучением. От «юной» актрисы разило потом и пудрой, перешибая даже вонь сальных свечей. Золотое парчовое платье пообтрепалось по подолу. И не так уж молода была она — из-под отслоившегося грима виднелись тоненькие морщины. Фат-любовник так же хорошо чванился, как скверно играл. Цеплял взгляд разве что рогатый муж. Он только прикидывался старым. Кудлатый парик, ужасающий грим и горб не могли скрыть порывистости, легкости движений, а баритон был бархатным, как копоть, покрывавшая балки над головой.
