Эта семья не была счастливой, впрочем, как и моя семья в Майнце, и меня это особо не волновало. Я был счастлив за рабочим столом. Когда я понял, что мое мастерство вызывает у других только зависть и злобу, то максимально замкнулся в себе и находил удовольствие в одиночестве.
Единственный, кто восхищался моими способностями, был бедный бесталанный Петер. Будучи на четыре года младше меня, он относился ко мне с искренним братским почтением. Для меня это было новое чувство, так как в семье я всегда был последним и самым младшим. Иногда эта братская любовь угнетала меня, но чаще мою грудь распирало от ревнивой гордости. Я стал защищать Петера. Подсовывал ему мои поделки, позволяя выдавать их за свои, пренебрегал собственной работой, снова и снова показывая ему простейшие приемы ювелирного мастерства. И хотя за это мне иногда доставались затрещины, я гнул свое. Каждый раз, когда его колено под столом касалось моего, каждый раз, когда я накрывал его ладони своими, направляя гравировальный резец, демон, поселившийся во мне, заходился от удовольствия. Конечно же, я страдал от терзаний и стыда, но это были жаркие терзания и сладчайший стыд, которые, словно пожар, бушевали в моем теле. По воскресеньям в соборе я взирал на крест Спасителя и молил об освобождении, но в глубине души знал, что не хочу этого. По ночам мы лежали в общей кровати, и я, противясь захлестывавшим меня искушениям, так сжимал кулаки, что ладони, как у Христа, начинали кровоточить от вонзившихся в них ногтей. Иногда, в особенности в холодные зимние ночи, Петер, полусонный, притулялся ко мне для тепла, и мне приходилось отворачиваться, чтобы моя восставшая плоть не выдала меня. Я уговаривал себя, что демон в конце концов увидит: ему меня не одолеть, и оставит мое тело в поисках более слабого сосуда. А до тех пор я, дрожа от возвышенных чувств, наслаждался своими похотливыми желаниями и величием страданий.
Весной, год спустя после вынесенного в Майнце вердикта, я сделал еще одно открытие. Стоял теплый апрельский день, и работы почти не было, а потому Конрад решил преподать нам урок. Пока Герхард ошивался в лавке в ожидании клиентов, Конрад усадил меня с Петером за рабочий стол и поставил на столешницу бутылку, блюдце, положил лист бумаги и стержень с нанизанными на него перстнями с печатками.
— Все наше искусство и мастерство — откуда они берутся? — спросил он.
— От Бога, отец, — сказал Петер.
Я видел ухмыляющуюся физиономию Герхарда в лавке. Вероятно, он, как и я, считал, что в поделках Петера трудно разглядеть величие Господа.
— Все искусство — от Бога, и мы обучаемся ему в меру сил. — Его лицо перекосило, когда он посмотрел на Петера. — Максимальная дань, которую мы можем отдать совершенству, состоит в совершенном подражании Ему.
Он снял перстень со стержня и натянул на свой указательный палец до сустава. Затем он сделал нечто такое, чего я не видел прежде: взял бутылку, налил немного чернил в блюдечко и окунул перстень в лужицу. Потом извлек его — почерневший и липкий. Он провел пальцем по печатке, а после этого со всей силой придавил ее к листу бумаги на столе. Когда он поднял руку, на бумаге осталось идеальное изображение бегущего оленя. Потом он окунул перстень в чернила еще раз, еще раз протер печатку пальцем, вдавил в бумагу, и точно такой же олень появился рядом с первым. Конрад разорвал бумагу пополам и подал половинки мне и Петеру вместе с болванками перстней со стержня.
— Вот вам образец. Пфенниг тому, кто создаст более точную копию.
Пфенниг меня не волновал — я знал, что получу его. Конрад в чем-то ошибался, казалось мне. Работая с перстнем, я размышлял над этим. Сначала я взял тоненький кусочек пергамента, напитанный водой до прозрачности, и, используя освинцованное стило, перевел на него изображение. Далее нанес на болванку перстня тонкий слой воска и натер заднюю часть моего пергамента свинцом. Потом я зажал болванку в тиски, положил сверху пергамент и, нажимая на него, перевел на воск изображение. Когда я снял пергамент, на воске появилось светло-серое изображение оленя.
Взяв исходный перстень, я сравнил два изображения и сразу же понял, в чем загвоздка.
— Герр Шмидт, — сказал я. — Какое изображение вы приказали нам скопировать?
Он оставил свой разговор с Герхардом и скосился на меня, как на идиота.
— Изображение на печатке.
— Но дело в том… — Я запнулся, но набрался сил, чтобы продолжить. — Олень на вашей печатке смотрит вправо, а олень на бумаге — влево. Идеально точная копия… — Мой голос замер.
— Изображения на печатке, — повторил он и отвернулся.
Теперь мой мозг занялся отысканием способа разрешить эту задачу. Я соскреб воск с перстня, стер оленя, смотрящего не в ту сторону, и начал все заново. Взял шарик воска побольше, размял его на столешнице, сделал плоским и ровным. Петер молча смотрел, широко раскрыв глаза; его собственные усилия пока что привели к созданию чего-то похожего на хромую собаку, но никак не оленя.
Я перенес изображение на вощаную плашку, прочистил его резцом, потом обмакнул воск в блюдечко с чернилами и придавил его к листу бумаги, как это делал Конрад. В конечном счете у меня получилась вторая копия оленя — на бумаге она расположилась задней частью к первой, и голова этого оленя смотрела вправо. Воодушевленный успехом, я перевел изображение на болванку перстня.
Но чем больше я вглядывался в то, что у меня получилось, тем меньше оно мне нравилось. Этот олень смотрел в нужном направлении, но во всех других отношениях был куда как хуже первого. Рога его представляли собой нечеткий клубок. Одна нога была тонкой, другая напоминала окорок, а хвост словно торчал из мягкого места. Нос оленя исчез полностью.
Я принялся изучать его очертания — сначала на бумаге, потом на пергаменте, воске и золоте. Каждый переход выявлял удручающие изменения. С каждой копией олень удалялся от совершенства, которого я искал, пока не превратился в неузнаваемое чудище, годящееся только для страниц бестиария.
Колокол в соборе на другой стороне площади отметил еще один час. В лавке начали собираться клиенты, и я знал, что вскоре Конрад даст нам новое задание. У меня не было времени на еще одну попытку. Я прочертил животное таким, каким оно получилось, исправив в меру сил огрехи с помощью резца. Так он стал чуть больше похож на оленя, но все еще был далек от оригинала.
Закончив, я показал перстень хозяину. Он мельком взглянул на него, крякнул и бросил пфенниг Петеру, лицо которого засветилось от редкого счастья. Мое же лицо пылало от стыда. Я с трудом сдерживал слезы. Конрад, видимо, заметил это, так как мягко сказал:
— Истинное совершенство существует только у Бога.
Но я знал, что в моих силах сделать большее.
XI
Нью-Йорк
После смерти Брет стал необычайно популярным, чего ему никогда не удавалось при жизни. Ник стоял в коридоре, накинув одеяло на плечи, и смотрел, как целая армия специалистов и экспертов входит в квартиру и выходит из нее, словно армия муравьев, отрывающая кусочки от тела Брета. Зачем для всего этого нужно столько людей, когда он своими глазами видел, как умер Брет? Они даже не впускали его в квартиру — держали в коридоре, дали только чашку кофе и одеяло. Дверной проем был перекрыт черно-желтой полицейской лентой.
