и окунуться в эту жижу; боится захлебнуться. Отчаянно сопротивляется и барахтается в воздухе, в этом единственном живительном эфире из сна. И плывёт дальше куда-то непонятно, неизвестно, всё так же над той пропастью, той водной гладью, и нет ей ни края, ни конца. Вот и облачко, как мягкая, пушистая, приятная перинка иль подушка; взгромоздиться б на неё, на это чудо, и успокоиться навсегда среди этих лёгких, нежных пёрышек! Но нет, не суждено, и видение нового, очередного порядка мерещится ему: небольшое озеро, но отчего-то пугается к нему подойти и в то же время стремится туда, потому что это хорошо известное ему место из глубокого прошлого (или настоящего?), имеющее сакральное значение. Что-то связано с этим местом; что-то очень личное, но память изменяет сновидцу. Ходил ли он на то озеро в детстве? Кто-то запрещал ему из близких посещать его? Удерживал, оберегал, но ‒ кто? Вроде не имеет берегов, но края ему видны невооружённым глазом. Оно без дна, но если плюхнуться — сквозь столетия, возможно, тело нащупает его? Оно манит и отталкивает одновременно, и понять это во сне бессмысленно; восприятие отказывается подчиняться разуму, и наоборот. И ведь приходит понимание и осознание того, что плавать принц-то не умеет, что ещё больше запутывает всё это. Плетётся королевич заднею дорогой, но точно ль знает он обратный путь? Это палисадник. И вдруг какая-то лужа, длинная и бесконечная, как очень мелкая, но большая река, и сильный туман. Боится наступить, но наступает. Тут расступаются пред ним берега, но и воды уже нет, и берега эти по бокам как земляные стены или горы. И утихло всё, и гладит кто-то его по голове ладонью с великою заботой, нежностью, любовью, как усталая, но сильная мама в детстве. И исцелился принц тот вмиг, но сны эти запомнил на всю жизнь. Они порой преследовали его, но с каждым разом всё призрачней и туманней, как зов из глубины веков.
Принц был постояльцем в одной ветхой хижине, именуемой гномами гостиницей. Там же, в ней была харчевня, где жарились яйки с колбасой. Были там пюре с подливой и большущим шницелем на полтарелки; компот и кисель. Настоящий наваристый борщ со сметанкой, свёклою и аппетитно плавающей в густом бульоне говядинкой. Шарики душистого перца, рассольник, манка и молочный суп с пенкой; жареный цыплёнок и жареная утка, а внутри неё очень вкусный, хорошо разварившийся рис. И текли обильно слюнки у выздоравливающего принца — если б только мог, осилил бы всё. Глаза — завидущие, руки — загребущие, а рот — маленький. Что ж поделать, любил королевич поесть; сие его слабое место.
Заправляла постоялым двором большая и дружная семья из двенадцати гномов, семь из которых были в преклонных годах. Один из тех гномов выделялся особо и, увы, совсем не понравился принцу.
Гном тот был малость меньше остальных, всех прочих гномов; но очки, седая борода и колпак багрового цвета с серебряным бубенцом на конце всё же не делали ему чести: весь он был какой-то вредный, гадкий и противный — не чета остальным членам семьи. И имел тот гном особенность гадить под дверями. И совершал он сие действо с превеликим усердием и удовольствием; сей мерзкий гномик считал себя настоящим знатоком сего «искусства» и даже запечатлел немало своих стараний в своих других, художественных трудах — по роду своей деятельности низкорослый пакостник был живописцем, и собственная борода являлась ему кистью, и страшно представить, что для гнома было красками. Хулиганил он изрядно — за то и не любили его люди, потому что он всегда умудрялся отбиться от своей семейки и затеряться в каком-нибудь местечке, заселённом преимущественно людиянами (так гномы их прозвали), поскольку страдал рассеянностью. Ещё Малофей (таково имя злобного карлика) люто, бешено любил приложиться к зелёному змею1, в особых случаях становящегося белкой; весьма обожал он сие действо. Его руки тряслись, а сам гном в речи часто запинался и даже путался. Некоторые связывали поведение неуклюжего Малофея дряхлостью, однако в семье он был самым младшим, так что многие лета его жизни были здесь не при чём. Возможно, все эти расстройства, эти отклонения являлись результатом какого-либо горя, пережитого Малофеем в раннем детстве или позднее; во всяком случае, мы вряд ли когда-то узнаем о сём, ибо гном этот, даже будучи совсем пьянющим, не распространялся о себе никому. Его маленькие, ехидные глазки, выглядывающие из-под приспущенных на нос очков; глубокие морщины, прорезавшие всё лицо; общий неопрятный вид у многих вызывали глубокую неприязнь и отвращение, хотя некоторые гномы (а также люди) жалели старого малютку и порой протягивали тому ломоть хлеба, дюже тощим был гномик. Слава о маленьком какуне летела впереди Малофея, шла семимильными шагами, и если где приблудился гном в очередной раз, выли бабы в избранной им избе, плакали дети и страшно ругались мужики, ведь трудами Малофея был усеян весь порог жилой усадьбы; ни войти, ни выйти из дому своим же жильцам. Довлела в народе поговорка: «Пришёл Малофей ‒ запрягай коней», ибо порой проще было переехать жить в иное место, нежели бороться с этим поганцем. Как только ни сражались односельчане али горожане с Малофеем — и вилами отгоняли, и колпак ему поджигали, и камушком с ног сбивали, однако со временем изловчился гном гадить на рассвете, когда все ещё спали (а если и нет, то спросонок мало что можно поделать). Бить гномика не били — жалели, ведь пожилой уже дедок; вдруг откинется ещё — на кой им всем грех-то на душу брать? Вот и терпели, как умели; как старались и хотели, чтоб гном тот сам поскорей издох, ведь один только вид шатающегося длиннобородого горбуна в мятой одёже вселял в люд страх и неподдельный ужас. «Вот же ж малахольный бздун! Да чтоб тебя…», истошно, звонко, голосисто кричала благим матом очередная баба с вилами наперевес, приоткрыв ранним утром дверцу, дабы прополоть очередную грядку, но поскользнулась на ещё тёплой, не засохшей кучке и теперь была злая, как собака иль сто китайцев. Диву давались люди, как так шустро и быстро улепётывал тот срун и засранец на своих коротких, худющих лапках от яростной, вопящей что есть мочи погоне. Ещё удивлялись люди, откуда что берётся в Малофее, ведь тоньше его талии, грубо говоря, была лишь якорная бечева на судоверфи, да и сам он был вроде небольшой (как уже было сказано, меньше остальных гномов). Питался вроде не на убой, а ты ж, смотри
