— Я сказала, что хочу уехать в ЛА как можно скорее. Здешний климат плохо подходит для детей.
— Да, ты права. Я тоже хочу в ЛА и очень хочу детей.
— Очень? — Клау счастливо улыбнулась и прижалась к нему.
— Очень.
Перед глазами снова мелькало стальное элегантное платье, струящееся по чуть выступающему животику. Самую капельку, почти незаметно, но ее походка и осанка уже изменились. Она вся стала словно мягче, взрослее, и сама не замечала, как ее рука то и дело касается живота, а на губах расцветает мечтательная светлая улыбка.
— У нас будет малыш, Бенито. Через восемь с половиной месяцев.
До Бонни не сразу дошло, что именно он услышал.
— Малыш?.. — переспросил он, все еще не отпуская видение Мадонны с младенцем. Его Мадонны с их младенцем.
— У меня задержка в неделю, похоже, еще в Милане, — Клау сияла и явно ждала радости.
Да. Конечно. Он бы очень радовался, но…
— Ты уверена, дорогая?
Он внимательно вгляделся в нее, словно впервые отмечая чувственный изгиб губ, точеные скулы и голубоватые тени под изумительно выразительными глазами. И что такая красавица делает в гримершах, если ей не нужна роль в мюзикле? Странно, что он не подумал об этом раньше.
— Я сегодня сходила к доктору, и он подтвердил, что я беременна. Примерно две с половиной или три недели.
— Ты уверена, что это мой ребенок, Клау? — не то чтобы он не хотел ей верить, но после вазэктомии самопроизвольное возвращение фертильности случается крайне редко…
И если это произошло — то чьего ребенка носит Роза?!
От этой мысли сердце оборвалось — и забилось где-то в горле, мешая дышать. Мадонна и младенец. Его Мадонна и его ребенок. Езу, может ли такое быть?! И что он тогда делает здесь, с этой безгранично понимающей и сочувствующей, но совершенно чужой женщиной?!
— Конечно же, уверена. Бенито, ты мне не доверяешь. Мне казалось, мы вместе…
Клау прижала руку к животу таким знакомым жестом — в точности как Роза, в точности как делала мама.
— Прости, Клау, это было очень неожиданно. Я… я рад, правда.
Неправда. Он рад, но вовсе не тому, что Клау беременна. Но… но она тоже беременна! И что ему с этим делать?
Так. Опять он запутался. Стерилен он или нет? Его ребенок или нет?
— Я вижу, ты мне не доверяешь, Бенито, — в ее голосе сквозила неподдельная обида. — Мы можем сделать генетический анализ, и он точно покажет, что ребенок — твой. Я не была ни с кем больше.
— Ты уверена, что готова на такой шаг?
— Разумеется! — ее глаза зло сверкнули, но она тут же вздохнула и прижалась лбом к его плечу. — Бенито… я люблю тебя и готова ради нашего доверия и нашей семьи на все. Я понимаю, ты привык к совсем другим отношениям, но… пойми и меня. Мне непросто, я изо всех сил стараюсь помочь тебе.
Ему стало стыдно. Не своих сомнений, а потому что на самом деле ему стыдно не было. Должно было быть — но нет. И все ее слова о зависимости, поддержке и семье почему-то звучали иначе. Не так хорошо, как раньше.
Потому, что он вдруг задумался о ребенке Розы? Или потому что усомнился в своем отцовстве в случае с Клау — и, следовательно, в ее честности.
Дерьмо собачье. Если она врет насчет ребенка, то почему так легко соглашается на анализ? Блефует? Он не распространялся о том, что стерилен. И Роза не писала об этом в своем романе — на самом деле она многое оставила за кадром, все, что не готов был показывать посторонним он сам, все же у нее потрясающее чутье и такт.
— Прости, Клау. Поехали домой, уже поздно. Я верю тебе.
— Но я все равно сделаю анализ, как только это будет безопасно для ребенка. Не хочу, чтобы что-то стояло между нами!
Ох, Клау. Чтобы ничего не стояло между нами, тебе придется убить Кея и Розу — но тогда тебе будет не нужно то, что от меня останется.
Разумеется, он не сказал этого вслух. Как и того, что сегодня сдал анализы, и завтра будет знать точно, могут у него быть дети или нет.
9. 1:0 в пользу БританииНью-Йорк, три дня спустя
Бонни
В баре на Пятой авеню ничего не изменилось. Тот же тапер за белым роялем наигрывает джаз, тот же бармен-ирландец полирует бокалы, те же господа бизнесмены попивают виски, обсуждая все ту же биржу, или что там интересует господ бизнесменов.
А у стойки, блуждая взглядом поверх голов, лорд Говард цедит свой неизменный «Макаллан» сорок седьмого года. В гордом одиночестве.
«Сегодня в шесть, в баре», — лаконичную смс Бонни получил в пять, когда они с Филом ругались на тему роли и Мартина. Фил доказывал, что бросать сцену сейчас — полный идиотизм. Что ему нужно срочно записывать альбом и снимать киноверсию, что с Эсмеральдо начинается совершенно новый виток его карьеры.
Перечитывая короткую строчку в десятый раз, Бонни прослушал очередные аргументы Фила, да и какое они имели значение? Он все решил. Сегодня Эсмеральдо поет Мартин, и завтра, и послезавтра. И совершенно никакого значения не имеет то, что Бонни по-прежнему стерилен, а дети Розы и Клау — не его.
— Ты меня вообще слышишь, japona mat`?
— Прости, дружище, у меня срочная встреча.
— Со зрителями, придурок! У тебя встреча со зрителями через два часа!
Бонни только покачал головой.
— Мне пора. Созвонимся.
И вот он — в баре, где они с Кеем десять лет назад обмывали его первую постановку. На соседнем табурете. Бармен, не спрашивая, наливает ему тот же виски, что Кея. Кей продолжает медитировать на крышу дома напротив. Ничего не изменилось.
Бонни очень хочется в это верить. Хотя бы ближайшие несколько минут.
— Твое здоровье, Британия, — тихо говорит он, поднимая свой стакан.
— Твое здоровье, Сицилия, — отвечает Кей, не поворачивая головы.
Несколько минут они молча рассматривают знакомую до последней антенны крышу, и тысячетонная плита вины, пригибающая к земле и не позволяющая нормально дышать, тает. Просто от того, что друг рядом.
И то, что ребенок Розы — от Кея, а не Бонни, не имеет никакого значения.
— Ты хотел мне что-то сказать? — не выцедив и трети виски, спросил Бонни.
— Или ты мне, — наконец, бесстрастное лицо лорда оживает в кривоватой, такой знакомой и привычной ухмылочке. Он оборачивается, смотрит Бонни в глаза.
— Я?.. Да. Хотел.
Бонни все еще не знает, как начать, и знает — Кей не начнет за него. Выслушает, поможет, но не будет вытирать ему сопли. Кей — не Клаудиа, он никогда не жалеет. Он берет за шкирку и дает пинка, но не топит в болоте сочувствия. И это правильно. Три недели быть маленьким, несчастненьким и беспомощным — слишком много. Еще день-другой, и Бонни начал бы вешаться, как маленький и бедненький Том, который никогда не ноет. Тьфу, пакость.
