— Это ваши вкусы. Кто-то может их не разделять.
— О да, можно и ветчину в мясной лавке находить красивой, никто не запрещает.
— Это разные вещи.
— Женское тело — то же мерзкое мясо. Иногда формы особенно безобразных женщин сравнивают с окороками — так я вам скажу, что все женщины — окорока, и только.
— Позвольте мне в таком случае спросить, а кто же вы?
— Гора сала. Разве не видно?
— А мужчин, стало быть, вы находите красивыми?
— Я этого не говорил. Мужчины обладают менее отталкивающей внешностью, чем женщины. Но это не значит, что они красивы.
— То есть красивых людей нет?
— Почему же, есть. Дети бывают красивы. Увы, недолго.
— Значит, детство вы считаете благословенным возрастом?
— Вы хоть слышали, что сейчас сказали? «Детство — благословенный возраст»!
— Это общее место, но это правда, разве нет?
— Конечно правда, осел! Но к чему говорить ее вслух? Все и так это знают.
— Я вижу, господин Тах, что вы — глубоко разочарованный человек.
— Вы только сейчас это поняли? Отдохните, юноша, такая напряженная работа мозга утомляет.
— Что же вас так сильно разочаровало?
— Все. Мир скверно устроен, вернее сказать, скверно устроена жизнь. Криводушие нашего времени еще и в том, что принято провозглашать обратное. Нет, вы слышите этот дружный восторженный визг: «Жизнь прекра-а-асна! Мы любим жизнь!» Я готов лезть на стенку от таких глупостей.
— Эти глупости, может быть, говорятся от души.
— Я тоже так думаю, и это еще хуже: значит, криводушие проникло всюду и люди верят в этот вздор. У них дерьмовая жизнь, дерьмовая работа, они живут в кошмарных дырах с отвратительными спутниками и пали так низко, что зовут это счастьем.
— За них можно только порадоваться, если они счастливы!
— Действительно, за них можно порадоваться.
— А для вас, господин Тах, — что для вас счастье?
— Небытие. Но у меня есть покой, это уже кое-что, — вернее сказать, был покой.
— И вы никогда не были счастливы?
Молчание.
— Должен ли я понимать, что вы были когда-то счастливы?.. Должен ли я понимать, что вы никогда не были счастливы?
— Помолчите, я думаю. Нет, я никогда не был счастлив.
— Это ужасно.
— Дать вам носовой платок?
— Даже когда были ребенком?
— Я никогда не был ребенком.
— Что вы хотите этим сказать?
— То, что сказал.
— Но вы же были когда-то маленьким?
— Маленьким — да, но ребенком не был. Я уже тогда был Претекстатом Тахом.
— В самом деле, о вашем детстве ничего не известно. Все ваши биографии о нем умалчивают.
— Естественно, потому что у меня не было детства.
— Но родители же у вас были.
— Гениальные догадки осеняют вас одна за другой, юноша.
— Чем занимались ваши родители?
— Ничем.
— Как это?
— Рантье. Состояние сколотили мои далекие предки.
— А еще потомки, кроме вас, были?
— Вы случайно не из налоговой инспекции?
— Нет, я только хотел узнать…
— Не суйтесь не в свое дело.
— Профессия журналиста, господин Тах, в том и состоит, чтобы соваться в чужие дела.
— Смените профессию.
— Ни за что. Я люблю свою работу.
— Бедный мальчик.
— Я задам вопрос иначе: расскажите мне о том периоде вашей жизни, когда вы были наиболее счастливы.
Молчание.
— Может быть, сформулировать вопрос по-другому?
— Вы меня что, за дурака принимаете? Что за игру вы затеяли? «Черный с белым не берите, да и нет не говорите» — так, что ли?
— Успокойтесь, я просто как могу делаю свою работу.
— Ну а я как могу делаю свою.
— Значит, для вас работа писателя — не отвечать на вопросы?
— Вот именно.
— А Сартр?
— Что — Сартр?
— Он-то ведь отвечал на вопросы.
— Ну и что?
— Это противоречит вашему определению.
— Никоим образом — напротив, это его подтверждает.
— Вы хотите сказать, что Сартр — не писатель?
— А вы этого не знали?
— Но он же писал замечательно.
— Кое-кто из вашей журналистской братии тоже пишет замечательно. Но владеть пером недостаточно, чтобы именоваться писателем.
— Неужели? А что еще нужно?
— Многое. В первую очередь — крепкие муди. Обратите внимание, я говорю о внеполовой категории и могу привести тому доказательство: муди есть и у иных баб. Их мало, но все-таки: возьмите Патрицию Хайсмит.
— Удивительно, что такой серьезный писатель, как вы, любит книги Патриции Хайсмит.
— Почему же? Ничего удивительного. Если вчитаться — эта особа ненавидит людей так же, как я, а женщин особенно. Чувствуется — она пишет не для того, чтобы быть принятой в гостиных.
— А Сартр? Он писал, чтобы быть принятым в гостиных?
— Еще бы! Я не был с ним знаком, но читал его писания — этого достаточно, чтобы понять, как пылко он любил гостиные.
— Такое с трудом укладывается в голове, когда речь идет о человеке левых взглядов.
— А что такого? По-вашему, левые не любят гостиных? А я думаю, наоборот, они их любят больше, чем кто-либо. Это естественно: будь я всю жизнь простым рабочим, наверно, тоже мечтал бы о гостиных.
— Вы чрезмерно упрощаете: не все левые — пролетарии. Среди них есть и выходцы из достойнейших семей.
— Неужели? В таком случае им нет оправдания.
— Не грешите ли вы стихийным антикоммунизмом, господин Тах?
— Не страдаете ли вы преждевременным семяизвержением, господин журналист?
— При чем здесь это?
— Я тоже думаю, что ни при чем. Так что вернемся к нашим мудям. Это для писателя самое главное. Писатель без мудей ставит свое перо на службу лжи. Вот вам пример: возьмем писателя, владеющего пером, дадим ему тему. Если у него крепкие муди — получится «Смерть в кредит». Если нет — выйдет «Тошнота».
— Вам не кажется, что вы все-таки несколько упрощаете?
— Это мне говорите вы, журналист? А я-то по доброте душевной старался придерживаться вашего уровня!
