Книга Костяной капеллан - Питер Маклин

У врат обители нас встретили. Врата эти никогда не закрывались, разве что в случае бунта, но это не означало, что желанным гостем может быть кто угодно. На страже стояли две монахини – крупные дюжие бабищи в сером облачении с алебардами в руках. Оружие сдвинулось, преграждая нам путь.

– Чего тебе здесь нужно, Томас Благ? – спросила одна из бабищ. Похоже, не все в родном городе меня забыли, и то хорошо.

– Да мне бы с тёткой увидеться, – ответил я.

Монахиня смерила взглядом меня, Луку и Анну, на взгляд оценивая вес нашего оружия и снаряжения. Губы у неё сжались в тонкую черту:

– К сестре Энейд нельзя – она выполняет епитимью.

Я не смог сдержать улыбки. Это меня не удивило, уж свою-то тётушку знал я отлично. Она участвовала в предыдущей войне и в бою никому спуску не давала.

– Не могли бы вы впустить меня в виде исключения? Племянник любимый только что с войны вернулся. Она уж хотя бы захочет поглядеть на меня живого-здорового.

– Мы ей обязательно передадим, – сказала другая монахиня. – Когда выполнит епитимью.

Тогда настал черёд Анны. Она, Анна, была совсем не дура, и умела зрить в корень. И это, собственно, ещё одна причина, по которой я захотел взять её с собой.

– Я ищу пристанище, сестра, – взмолилась она. – Я женщина, вернулась с войны и желаю принять постриг. Эти мужчины – мне свидетели.

Первая монахиня нахмурилась. Она, видать, дурой тоже не была и явно понимала, что Анна здесь совсем не за этим, но таковы были её слова, и монахиня, конечно, не могла отказать. Обитель была посвящена Матери Благословенного Избавления, богине женщин – участниц войны и переживших войну. И раз Анна сказала, что желает принять постриг, то уж придётся её впустить вместе со свидетелями. По обычаю, предполагалось, что свидетели тоже будут женщинами, однако ничто не запрещало выступать в этом качестве и мужчинам, и Анна об этом знала. Я, разумеется, тоже. Стражницы неохотно раздвинули алебарды и впустили нас в ворота.

– Вам надо будет явиться к матери-настоятельнице, – окликнула нас одна из них. – А к ней попасть не так-то легко.

К счастью, нужды в этом и не было. Пройдя в ворота, мы оказались на широком дворе с овощными грядками и плодовыми деревьями перед серой громадиной самой обители, а посреди двора в грязи стояла на коленях тётушка Энейд. Я спешился, передал поводья Луке – он всё так же восседал в седле, будто мешок с репой. Подошёл к тётушке, а та уже подняла свою клюку и медленно, с видимой болью встала на ноги. Полы своего серого одеяния она подоткнула за пояс, чтобы совсем уж их не замызгать, и голые колени были все в земле. Тётушка оперлась на клюку и взглянула на меня. Я всмотрелся в её левый глаз, синий и постоянно моргающий, стараясь не глядеть на кожаную заплатку, покрывающую недостающий правый.

– Здравствуй, тётя, – сказал я.

Она вздохнула, надув щёки. Это была грузная женщина лет шестидесяти, коротко стриженая и кривая на один глаз, да к тому же хромая – неправильно срослась сломанная когда-то лодыжка.

– Ты одет как капеллан, Томас, – коснулась она моей сутаны с капюшоном.

– Так я капеллан и есть, – ответил я. – А ты, как я посмотрю, теперь монахиня.

– Я – толстая старуха, которую заставили полоть грядки с овощами, потому что матушка-отстоятельница шуток не понимает! Как там на войне?

Я ощутил, что она мысленно меня исследует, ищет признаки переживания, которого я начисто лишён. Боевого шока. Знал я, что Йохан, к примеру, его испытал, и Котелок, и даже, наверное, Анна, насколько мне известно. А я – нет.

– Вернулся вот, хвала Госпоже нашей, – сказал я. – Вот это – Анна Кровавая, а Луку ты, надо думать, помнишь.

Энейд поздоровалась с каждым коротким кивком.

– Вот и славно. Ты, конечно, хочешь знать, что же случилось.

– Ясное дело, хочу, – согласился я. – Хочу знать, кто все эти люди, которые присвоили моё хозяйство. Хочу знать, с кем это нам пришлось драться, чтобы вчера ночью отбить «Руки кожевника».

Энейд снова вздохнула.

– Кануло всё к чертям, Томас. Вот как вы с Йоханом и с другими ребятами ушли на войну, так и кануло. Альфрида, бедного, в реке нашли. Коня перед купленным состязанием испортили. Постоялые дворы отобрали, «Золотые цепи» разгромили, бордель сожгли, а что я могла сделать? Два года я держалась, но… одна толстая старуха да кучка стариков и безбородых мальчишек – что я могла сделать-то?

– Кто это был? – настаивал я.

Конечно, мы, Благочестивые, были не единственными в городе дельцами, но остальные кланы точно так же, как и мы, отправились на войну. Никто за последние три года не должен был усилиться, уж точно не настолько, чтобы сместить Энейд. Пусть она сколько угодно считает себя всего лишь толстой старухой, да она, собственно, такая и есть, но она к тому же и ветеран войны, сам видел, как она ловко раскраивает головы палицей. Подсидеть тётушку было нелегко, это уж точно.

Она пожала плечами.

– Нездешние какие-то. – Тут она сплюнула на землю. – Все бойцы ушли из города, так что мы оказались лакомым куском: приходи, режь да ешь – не хочу. Пришли они из какого-то чужого города. Из какого, не довелось у них справиться, тут гляди, как бы тебя не пришили на хрен.

– Да, – протянул я. Хоть мне и не понравилось услышанное, оно весьма походило на правду. – И вот теперь, значит, ты монахиня.

– Хм-м-м. Крыша над головой, крепкие стены да еда в брюхе – тогда меня это сюда и привлекло.

– Теперь не утратилась ли эта привлекательность?

– Ну а ты как думаешь? – она раздражённо указала на свое изгвазданное одеяние. – Похожа я на долбаную монашку, а, Томас?

– Выражаешься ты точно не как монашка, сестра Энейд, – произнёс голос, рассёкший пространство словно удар бича. Я обернулся и увидел худую, сварливую на вид женщину в белых одеждах, которая ступала к нам в сопровождении одной из привратниц. Было ей на вид лет сорок пять, нос был длинный и острый, а тонкие губы казались вечно неодобрительно поджатыми. Это, очевидно, и была матушка-настоятельница, которая не понимает шуток. Когда она остановилась, тётушка Энейд к ней обернулась. Женщина в белом явным образом тряслась от гнева.