А посему, не явилась ли Либусса лишь отражением неодолимого устремления моего к любви? Когда мы наконец встретимся снова, не будет ли изгнан этот настойчивый призрак, не отступающий от меня ни на мгновение? Может быть, я охочусь за ней вовсе не потому, что в ней обрел я воплотившийся свой идеал совершенной невесты, моей потерянной половины, но лишь за тем, чтобы, заглянув ей в лицо еще раз, понять наконец, что она ничем не похожа на то небесное существо, которое я придумал себе!
И была еще одна странность: мысли о ней неизменно связывались в сознании моем с алхимией. Когда-то я презрением отверг это грубое смешение мистики и научного эксперимента, предпочтя ему более современную и просвещенную школу исследований, но,-как неожиданно оказалось,-влечение к чудесам алхимии, проникнутой духом романтики, все же осталось в душе у меня. Быть может, Либусса олицетворяет собой мое прошлое... то время, когда я с большей готовностью воспринимал все загадочное, страшное, иррациональное?
В таком вот жалком невразумительном состоянии ума выехал я из Вены в первом же утреннем дилижансе, отбывающем в Прагу. Там, убеждал я себя, я наконец разыщу ее, эту женщину, и уже точно узнаю, ее я любил или лишь порождение своих фантазий. Однако, с каждою милей пути я, похоже, все больше и больше терял рассудок. По тому, как ко мне обращались простолюдины,-осторожно, с опаской,-я заключил, что смятение ума моего отразилось и на внешнем моем облике тоже, и впредь постарался следить за своим платьем, дабы выглядеть, по крайней мере, пристойно и элегантно, как в прежние дни. Я также предпринял попытку контролировать выражение своих чувств и выработал привычку обращаться ко всем, встреченным мною в дороге, спокойным учтивым тоном. Но, сколько бы ни прилагал я усилий, я все равно продолжал устрашать своим видом честной народ.
Либусса, естественно, была не единственным источником моего смятения. Я до сих пор еще не оправился от удара, каковой претерпела душа моя при крушении благородных моих мечтаний.
Сумей я тогда подавить свою гордость и вернуться обратно в Бек, сие, вероятно, меня исцелило бы. Еще ни разу с начала Террора не пришлось мне вздохнуть свободно. Даже теперь не обрел я желанного отдохновения.
К тому времени, когда шпили и башни Праги показались уже в поле зрения, я привел лихорадочные свои мысли в какое-то подобие порядка и постановил себе твердо: даже в том случае, если я опять упущу Либуссу, я все равно задержусь здесь на какое-то время, передохну и потом только неспешно отправлюсь в Майренбург.
В Праге,-так напоминающей Майренбург красотой и запутанностью улиц,-я сразу направился к дому барона Карсовина, сородича моего и друга по лучшим еще временам. То был красивый, замечательно организованный дом, отстроенный в стиле барокко и расположенный неподалеку от парка святого Крилла. Предвкушая приятную встречу, я ехал по улицам в самом прекрасном расположении духа. День выдался ясным. Свет солнца переливался на сверкающих крышах, блестками рассыпался по пляшущим водам реки, башенкам и мостам. В Праге,-исконном пристанище всех наук,-причудливо соединились мирный дух сонного городка и блистательная история интеллектуального и морального поиска. Одетый в новый, с иголочки, костюм в черно-белых тонах (по последней английской моде,-я заказал его в Вене), я прошел через парк и постучал наконец в поражающую великолепием своим дверь дома старинного моего друга. Не видя в том никакой опасности, я назвался своим настоящим именем, и уже через пару мгновений Карсовин сам вышел меня поприветствовать.
Когда я увидел его, у меня словно камень с души свалился. Этот милый развратник тут же схватил меня за руку и, лучезарно мне улыбаясь, справился о полдюжине парижских куртизанок. Некоторых я знавал лично, и мне доподлинно было известно, что ни одной из них не коснулась грозная длань Революции. Карсовин нес груз своих лет еще даже с большим изяществом, чем прежде. (Он был старше меня лет на двадцать.) Непретенциозный парик, весьма сдержанные украшения,-в одеянии его, как всегда элегантном, упор теперь делался больше на кружева, чем на кричащую набивку, и сидело оно посвободнее, что очень барону шло и больше приличествовало его фигуре.
В общем, Карсовин напустил на себя важный вид респектабельного дипломата. Голос его стал тише, манеры-гораздо скромнее. Такой серьезный в своих строгих темно зеленых одеждах,-только камзол его демонстрировал некоторое внимание к моде,-барон провел меня по коридорам, обставленным с безукоризненным вкусом, в маленькую столовую, где он как раз собирался позавтракать. Я спросил, не приносили ли ему часом писем, адресованных мне. Ни одного, сказал он. Я справился об отце и о матушке. Оба в Беке, живы-здоровы, ответил Карсовин и в свою очередь справился о моем старшем брате, с которым в свое время дрался на одной глупой дуэли, когда Ульрих распалился, почтя оскорбленной какую-то шлюху. (Кончилось тем, что они оба дали по выстрелу в воздух и расстались вполне дружелюбно.) Ульрих, сказал я, здоров, даже слишком здоров, если учесть все последние обстоятельства, и вскоре намерен поехать на отдых в горы, в имение Лобковича. Смуглое лицо Карсовина с тяжеловесными выразительными чертами, изобличавшее когда-то гуляку и мота, теперь выражало лишь сосредоточенность, подобающую какому-нибудь важному государственному мужу. Я спросил, продолжает ли он волочиться за пражскими дамами, поскольку приехал он в город этот в первую очередь привлеченный рассказами о красоте здешних женщин.
В ответ барон улыбнулся,-кисло и безо всякого энтузиазма, -улыбкой исправившегося повесы. Он собрался жениться. На молоденькой моравийской княжне. И имея такое намерение (при этом борон вскользь заметил, что приданое за невестой весьма и весьма приличное), он, как говорится, больше не водится со скандалом, хотя до сих пор еще два раза в год аккуратно наезжает в Майренбург, чьи мирские монастыри пользуются заслуженной громкой славой.
- Видишь ли, дружище, я спустил почти все свое состояние, унаследованное мною от батюшки, и теперь должен за это расплачиваться, если уж я намерен поправить свои дела и обзавестись наследником или даже двумя. Больше того, я чертовски устал от всех этих девок,-будь они хоть самоуверенными вертихвостками, хоть почтенными благочестивыми дамами,-и я стольких познал en masse, что могу теперь ублажить себя и попытаться узнать как следует какую-нибудь одну! Надеюсь, что любопытство, хотя бы, поддержит мой угасающий интерес, когда буйство страсти иссякнет, а младенцы начнут вопить по всему дому!
Он предложил поднять тост за всех шлюх и девиц благородных, коих нам довелось узнать (мой, впрочем, при этом энтузиазм был притворным), потом-за его свежепойманную славяночку, княжну Ульрику-Иментруду из рода Бахвейссов. Он даже не поленился, сходил в кабинет и принес миниатюру, портрет невесты, и я должен был выражать свое искреннее восхищение ее прелестной, хотя и несколько, на мой взгляд, флегматичной мордашкой, изумительным цветом ее волос,-барон предъявил мне каштановый локон,-ее ученостью и эрудицией. (В воздухе мелькнул листок со стихами, однако, зачитывать их мне барон не стал.) Поскольку мне показалось, что Карсовин едва ли не всерьез подходит ко свей этой демонстрации, я добросовестно восхвалил бесценные сии сокровища, равно как и добродетели нареченной его и даже поинтересовался, на какой день назначена свадьба. Точная дата пока не известна, ответил он, но событие это свершиться должно до Рождества'94. Брачные контракты уже готовятся. Однако ему не терпелось узнать мои новости, особенно о Франции, и я первым делом ему сообщил, что те ужасы, о которых рассказывают,-все это правда. Без преувеличений.
