— Не принимаю! — сказал Рози. В тоне его не было ни презрения, ни страха. В его голосе звучало что-то иное — возможно гордость.
— Ты не принимаешь? — каркнул судья, теперь уже рассвирепевший; руки его вырвались из-под широкой мантии, тощая шея вытянулась из оранжевого судейского кольца на воротнике.
Рози стоял, ожидая, — жалкая фигурка на обширном пространстве пола, совсем крохотная по сравнению со Скамьей. Поняв, что юноша дожидается продолжения традиционных вопросов, судья откашлялся, прочищая горло, взял себя в руки и проговорил:
— Есть ли у тебя какие-то особые пожелания или заявления, которые ты хотел бы высказать сейчас?
— Есть!
Рози внезапно словно стал прямее, словно преодолел скрюченность своих костей и мышц. Гил никогда не видел его в такой позе.
— Каковы они?
— Я хочу отказаться от испытаний Четырех Классов, чтобы пройти экзамен на получение Медальона композитора.
Рев ничем не сдержанного возбуждения, пролетевший по рядам, был намного громче воплей, испускаемых музыкантами и их леди во время традиционных гладиаторских испытаний, предшествовавших этому моменту. Он отразился от стен, сотряс трибуны буйным громом, он оказался не по силам даже безмерной жадности акустических стен, которые должны были впитать его и погасить. Громовый шум захватил и поглотил Гила, юноша казался себе крошкой пищи, которая попала в глотку великану. Почему-то под этим раскатистым эхом он вдруг ощутил себя более живым. Он был возбужден как никогда прежде. И не только своим собственным успехом — ведь теперь случилось такое! Неужели Рози на самом деле думает, что у него получится? За четыреста лет лишь четырнадцать юношей пробовали свои силы, а добился успеха один Аарон Копленд[11]Моцарт. Это было… когда же? Двести двенадцать лет назад.
И вот теперь Рози… «А я знаком с ним! — думал Гил. — И не важно, получится у него или нет, все равно он войдет в историю города Вивальди!»
После задержки в несколько минут на арене появился громадный клавишный оркестр. Аудитория затихла, когда юный горбун подошел к инструменту, придвинул табурет, пробежал пальцами по ста двадцати клавишам, скользнул ногой по одиннадцати педалям и обвел глазами три ряда синих и красных переключателей, выстроившихся по двадцать штук в шеренге над клавишами.
Рози втянул в себя воздух и склонился над клавиатурой, как почти слепой человек — над книгой. Зрители опустились в свои кресла с гулким звуком, как будто ударили в сгустившемся воздухе крылья огромной птицы. Гил вдруг понял, что все это время не дышал. Он перевел дух, а Рози начал свою оригинальную композицию…
Открывающая тема звучала гордо и рыцарственно. Вел ее один рояль, но за его голосом ощущалось обещание большего. Октавы для левой руки приближались к пределу возможности фортепиано. Казалось, только полный оркестр с трубами и барабанами может отдать должное величественному замыслу. И вдруг, внезапно, когда Рози перебросил переключатели и нажал на педали, действительно зазвучал полный оркестр.
Затишье…
Нескончаемо долгое затишье.
«Все кончено? — удивился Гил. — Уже все кончилось?»
Но нет! Зазвучала безыскусная мелодия, напоминающая народную песенку, ее вел солирующий фагот, играл андантино[12]и каприччиозо[13], весело, беззаботно. В Большом зале стояла мертвая тишина — звучала только музыка. Людей не было слышно, словно все умерли или перенеслись в какую-то другую пространственно-временную систему.
К середине этой части начало нарастать напряжение. Прорезались тремоло струнных, вступили грозные голоса тромбонов и труб… Скрипки… За ними — повторение темы виолончелями и деревянными духовыми.
Звуки величественно прокатывались по Большому залу, смерчами взвихривались в тайниках разума Гила, пронизывали зубы невыносимой вибрацией, силой тащили его через темные волны темы и контртемы по мере того, как инструмент выступал против инструмента, одна рука против другой, теневой оркестр против главного оркестра, диссонанс против консонанса, ибо одно невозможно без другого.
Струны, струны, проволочный водопад струн. Скрипки, альты, виолончель, контрабас, играющие легато, стаккато, потом снова легато. Вдруг, внезапно — каденция флейты-пикколо, не задержавшая могучего стремления к кульминации… горны, горны, вызов, брошенный медными духовыми в глухую полночь… вихрь, вспышка, столкновение, сокрушающиеся кости!.. И тишина.
Гил стоял, тяжело дыша, все его тело сотрясалось, пальцы цеплялись за ограждение трибуны, как будто хотели раздавить поручень. Он ощущал ноги под собой ракетами, готовыми выстрелить его в потолок, с языками пламени позади. Он начал кричать «браво», но толпа забила его, надрывая глотки в бешеном вопле. И все равно он кричал со слезами на щеках и бешено размахивал руками, но вот Рози поднялся, и эти проклятые сгорбленные плечи словно исчезли перед лицом абсолютного и потрясающего триумфа. Годы и годы битвы юного мутанта слились в этом миге, в финальной награде, которая более чем воздала ему по заслугам за тяготы и муки детства.
Гил с затуманенными от слез глазами повернулся к Скамье и увидел, что судьи тоже ошеломлены. Гендель колотил кулаками по борту Скамьи, колотил и колотил, пока они, наверное, не покрылись синяками и ссадинами, колотил от радости, а не для того, чтобы призвать к порядку. Живые молотки стучали вместе, не чувствуя собственной боли, и гулкие удары перекрывали даже буйство толпы.
В тот момент, когда Гил полностью уверился, что звуковая конфигурация Большого зала сейчас не выдержит, разрушится и исчезнет, обратившись в ничто, Рози повернулся к аудитории и поклонился. Восторженные крики зазвучали с удвоенной силой, утроенной, учетверенной, когда десять тысяч пар легких напряглись, разрывая себя на части. Звуки рушились на Гила, пока не стало больно ушам. И тем не менее вопли продолжались и будут продолжаться до тех пор, пока легкие не вспыхнут огнем и начнут лопаться гортани. Да, Рози был Композитором! Одним из величайших за все времена, если судить по сыгранной вещи. И он был одним из них!
Со временем неистовство угасло.
Рози получил Медальон композитора, который мог изменить вибрации любого механизма и любого входа, обеспечивая хозяину доступ куда угодно и возможность использовать что угодно. Медальон не просто открывал замки — он полностью растворял двери на то время, пока человек пройдет, настраивал машины в тон со своими схемами, и они начинали работать для композитора так, будто были продолжением его рук. В обмен композитор должен был лишь делиться с людьми произведениями своего таланта.
В конце, когда все требуемые ситуацией ритуалы были завершены, судья спросил, есть ли у Рози какие-либо просьбы теперь, когда он уже освобожден от испытаний и Столпа Последнего Звука.
