Дюма только что ненадолго съездил в Германию, чтобы разобраться в том, какие чувства испытывает ее население по отношению к Франции, и вернулся оттуда удрученным. «Тот, кто не путешествовал по Пруссии, не может составить себе представление о той ненависти, которую питают к нам пруссаки, – пишет он. – Это род навязчивой идеи, которая смущает и самые ясные умы. В Берлине можно сделаться популярным министром лишь в том случае, если дашь понять, что рано или поздно Франции будет объявлена война. Можно стать оратором лишь в том случае, если всякий раз, как взойдешь на трибуну, будешь отпускать по адресу Франции одну из тех тонких эпиграмм или остроумных двусмысленностей, которыми так легко орудуют северные немцы. Наконец, можно быть поэтом лишь при условии, что тобой написан прежде или будет написан против Франции какой-нибудь ямб под названием „Рейн“, „Лейпциг“ или „Ватерлоо“».
Эти страшные в своей ясности строки нисколько не тронули парижан, больше озабоченных собственными мелкими личными делами, чем тем великим делом, которое, возможно, готовилось по ту сторону Рейна. Стремясь вернее привлечь внимание земляков, Дюма в феврале 1868 года основал новую газету, которая должна была заменить покойного «Мушкетера II»; она называлась «Дартаньян» («Le Dartagnan») и выходила по вторникам, четвергам и субботам. Цена подписки – пятнадцать франков в год. Используя страницы этой газеты с громким именем, Александр предавался бесконечным разглагольствованиям как на самые серьезные, так и на самые легкомысленные темы. А читатели – читатели не понимали, чего он от них хочет. В итоге через пять месяцев «Дартаньян» прекратил свое существование, и Дюма назначил его преемником еженедельную «Театр-газету». Форма изменилась, содержание осталось тем же, соответственно и участь новое издание постигла та же: газета тихо скончалась, просуществовав всего несколько месяцев.
И отсюда или при этом – вечная нехватка денег, мешавшая писателю грезить в свое удовольствие: несмотря на возобновление «Антони» и «Госпожи де Шамбле», Дюма с трудом сводил концы с концами. Приходилось платить судебным исполнителям, которые один за другим являлись к нему в дом, приходилось занимать, чтобы спасти имущество от ареста, не зная, как и когда он сможет вернуть новый долг, приходилось увертываться, ловчить, пускать пыль в глаза, лгать и изворачиваться… Александр продал кое-какую мебель, рассчитал всех слуг, кроме кухарки и верного грузина Василия… Но он по-прежнему не мог обходиться без женщин. Они были его насущным хлебом, они составляли самую суть его жизни. Теперь почти все, что еще приходили к нему, были нищими и вороватыми проститутками. Они таскали у него последние деньги, завалявшиеся в ящиках секретера. «Хоть бы одну несчастную монетку в двадцать франков мне оставили!» – жалобно восклицал он в присутствии Матильды Шоу, занимавшей все больше места в его существовании.
Подумать только – он знал ее еще совсем ребенком, а теперь она его балует и нежит, как дедушку, не способного себя обслуживать; Александр уже и сам не знал, радоваться ли заботам Матильды или огорчаться из-за этих неумолимых перемен в их отношениях.
Как-то раз она застала Дюма бессильно лежащим на диване, в глазах – тревога. «Как ты вовремя! – простонал он. – Я болен, мне надо выпить отвар, а я никого не могу дозваться… По-моему, все меня бросили… И ко всему еще мне надо ехать в гости!.. Будь добра, посмотри в ящиках моего комода, не найдется ли там сорочки и белого галстука». Матильда исполнила его просьбу, но нашла только две неглаженые ночные рубашки. Тогда Дюма попросил ее обойти ближайшие лавки и поискать для него вечернюю сорочку большого размера, она повиновалась, но все те, которые ей предлагали, оказались бы малы великану, для которого предназначались. В конце концов в магазине «Рубашка Геркулеса» нашлась белая манишка в красную крапинку. Матильда не колебалась ни минуты: если и был в Париже один-единственный человек, способный носить подобную вещь и не выглядеть при этом посмешищем, то этот человек – Дюма! Она купила манишку, и Александр заявил, что он в полном восторге. Вернувшись со светской вечеринки, он со смехом объявил: «Мой наряд восприняли как напоминание о моей дружбе с Гарибальди!»
А вскоре Дюма уже не смог выходить из дома, перестал бывать на приемах и на театральных премьерах. Он терял голос, страдая хроническим ларингитом, онемевшие ноги подгибались под непомерным весом огромного тела. Он растолстел, ему мешал выпирающий живот, руки у него дрожали так сильно, что в них не держалось перо. Но он все еще не отказался от того, чтобы работать, как прежде, каждый день. Просто теперь довольствовался тем, что диктовал свои тексты. Его секретарь, Виктор Леклер, быстро записывал реплики для пьесы, которую Дюма сочинял по мотивам своего романа «Белые и синие». Точно так же шла работа над наспех задуманными романами «Гектор де Сент-Эрмин», «Таинственный доктор», «Дочь маркиза». Но если Дюма и заставлял себя этим заниматься, то не столько из потребности создавать новых персонажей, исследовать новые страсти, сколько ради того, чтобы зарабатывать деньги, вместе с тем предоставляя соотечественникам последнее свидетельство своего мастерства. В течение долгого времени сочинительство было для него наслаждением, теперь оно превратилось всего лишь в коммерческую повинность. Если бы только каждое из произведений, созданных им на старости лет, читатели встречали с восторгом! Нет! Александру казалось, что он напрасно хлопочет, надсаживается, лезет из кожи вон: никто не испытывал к нему благодарности. Любители литературы так часто видели имя Дюма на обложках книг и на афишах театров, что теперь устало от него отворачивались. Больше никто не говорил: «Наконец-то новый Дюма!» – теперь произносили с едва приметной досадой: «Опять этот Дюма!» В самом деле, его слишком хорошо знали для того, чтобы продолжать читать и продолжать слушать.
Пройдя долгий путь, Александр осознал страшное значение слов: «он свое отжил»! Его время ушло! Люди хотят, чтобы им дали то, чего они никогда не видели, никогда не читали! Они расхваливают незнакомцев, чтобы создать у себя иллюзию, будто это они их открыли… Вот и младший Дюма, его сын, воспользовался этим преимуществом молодости. Если бы те же самые пьесы написал его отец, успех был бы куда меньше. Может быть, напечатав свой следующий роман под псевдонимом, он вновь обретет благосклонность толпы, жаждущей новизны? Может быть, книги Дюма станут покупать, если он выдаст их за произведения, принадлежащие перу другого писателя? Нет, нет, к подобной уловке он прибегнуть не может, это было бы для него слишком унизительно!
Он вспомнил о Ламартине, который совсем недавно умер в нищете: тот на старости лет тоже занимался работой, недостойной его гения… Все чаще и чаще Александр обращался к воспоминаниям, пытаясь убедить самого себя в ценности своих творений. Его волновало суждение, которое вынесут о нем грозные следующие поколения: вот от кого он точно получит по заслугам! Но так ли велики его заслуги? Девятнадцатого апреля 1868 года после долгой размолвки он отправляет Огюсту Маке письмо, которое очень напоминает подведение итогов в завещании: «Не будем больше говорить о прошлом. Прошлое принадлежит моим поверенным. К счастью, я вырвался из их рук. Начиная с января этого года каждая вещь, которая подписана нашими двумя именами, должна приносить нам равный доход. Не думаю, что между нами надо еще что-то улаживать. Я полагаюсь в этом на ваше слово».
