Рыжий звал меня вернуться сюда, в лес, когда для карс настанет сезон любви — по человеческому счету, вскоре после синего урожая. Как говорят люди, он сделал мне недвусмысленное предложение, хотя и не облёк его в слова. Он видел во мне не вполне карсу, но вполне женщину. То есть самку карсы. То есть…
Ну, в общем, я вежливо отказалась. Сказала, что подумаю, и всё такое. То, что женщина обычно говорит мужчине, когда не хочет его обидеть, но и согласиться не намерена. Только, понятное дело, сказала не словами. А рыжий всё равно обиделся. Как любой мужчина, который получил отказ даже в самой вежливой форме.
Тьма! Звери, люди… Где же разница? И есть ли она вообще?!
И неужели мне теперь, будучи последовательной, придётся отказывать и всем самцам человеческой породы? Ждать — или разыскивать — такого же как я, то есть оборотня, причём именно мадхета. А с человеком — ни-ни. Чушь какая!
Тогда почему я отказала рыжему хищнику?
Я задумчиво почесала за ухом лапой. Задней.
Ладно. Любовь — это одно, постель — другое, а до синего урожая ещё далеко. Может быть, я и вернусь в этот лес.
Но сначала надо побывать в У-Наринне. Выжить. И победить.
Я вдруг почувствовала прилив сил и уверенности. Ведь мы дошли до Каменного леса! Как ни трудно было, а дошли. Почти. А раз дошли — значит, сумеем выжить. И вырвать победу у соперников. Конечно, будет трудно. Нечеловечески трудно. Но ведь мы и есть нелюди. А там, где интересно, не может быть легко.
Как говаривал Унди Мышатник, упокой его Тьма, самое вкусное молоко у бодливой коровы.
Я не видела, как взошёл Четтан. Деревья закрывали всё, кроме клочка неба над головой. Небо было лиловым.
Я тихонько заурчала и потёрлась боком о ствол старой берёзы. Рыжие шерстинки остались на шероховатой, посеревшей от времени коре.
Невидимый за лесом Четтан медленно поднимался над горизонтом. На западе медленно сползал под землю Меар. Небо в просветах крон меняло цвет. Из него постепенно уходила синева, а взамен оно наливалось вишнёвой спелостью. Когда Меар почти целиком скрылся за краем мира, в небе четтанского утра остался лишь лёгкий оттенок голубизны.
Жар превращения растёкся по моим жилам. Мне сделалось зябко. Желудок подскочил к горлу мерзким комком. Перед глазами заколыхалась душная муть. Я вцепилась когтями в землю. Внутри меня с противным пощёлкиванием зашевелились рёбра. Тьма! Хуже всего, когда меняются кости… Последним распрямился позвоночник, и я поднялась с четверенек. Ноги почти не дрожали, и сердце уже билось ровно.
Боль.
Превращение — это боль. Неописуемая и всепоглощающая. Но боль по-настоящему страшна тем, что означает смерть или увечье. Я же на пересвете не умирала, я рождалась заново. Здоровой и невредимой. И моё новое, цельное «я» больше не стремилось погасить сознание, ускользнуть от боли и ужаса превращения в темноту.
Хвала богам, которые создали меня оборотнем. И спасибо тому, кто подтолкнул меня на путь в У-Наринну. Слышишь, Лю? Вместе с памятью синих дней ко мне пришло и воспоминание о том, как погиб Беш. Я вспомнила неопрятного старика, который двигался с быстротой оборотня и говорил со мной на языке карс. И крошечного котёнка карсы, который невесть как оказался под ножами людей. Рыжий котёнок был таким же беззащитным, как тот полосатый кошачий малыш, погибший девять кругов назад от ножа Сишара. И моя преданность Хозяину рухнула под стремлением уберечь и защитить кроху от людей.
Но откуда вдруг взялся рыжий котёнок? Убивая Беша, я об этом не думала.
Зато теперь я отчётливо понимала — без магии тут не обошлось. А, значит, это было делом рук чародея. Скорее всего, Лю. Кому ещё нужно было, чтобы я осталась бездомной? И готова была бежать куда угодно — хоть к джерху в зубы, хоть в Каменный лес — прежде чем в Айетоте начнётся охота на оборотня. На меня. Останься жив Беш, и я не пошла бы в У-Наринну. Не поверила бы обещанию Лю вернуть мне память меарских дней, будь он хоть четырежды чародей, и отмахнулась бы от него.
Слышишь, Лю? Это действительно ты подстроил смерть Беша? Прежняя Тури попыталась бы убить тебя за это. Сегодня, накануне Ночи и в преддверии У-Наринны, я нынешняя говорю тебе «спасибо».
«Не стоит благодарности», — ехидно прозвучало у меня в мыслях. И снова настала внутренняя тишина.
Тьма тебе в печёнку, колдун. Ну до чего же ядовитый старикашка! Я обнаружила, что улыбаюсь.
— Доброе утро, госпожа! — радостно приветствовал меня Корняга. — С превращеньицем!
— Доброе, — отозвалась я. — И я сегодня добрая, так что по корням не получишь. Но если ещё когда-нибудь ляпнешь мне после пересвета про «превращеньице» — ох, и влетит тебе! Долго потом будешь сучья пересчитывать.
— За что? — надулся корневик. — Я же хотел как лучше! Вот Моран тоже всегда…
— Кто? — заинтересовалась я.
— А? Что ты говоришь? — Корняга вдруг скоропостижно оглох.
Я шагнула к нему. Надо полагать, на моём лице было написано, что доброта моя не беспредельна. Пенёк замахал на меня ветками.
— Скажу, скажу! Только не трогай! Ты меня и так вчера поцарапала. А у меня ещё ожоги от вампиров корой не затянулись! Все меня обижают, никто не любит…
— Я тебя люблю, — сурово сказала я. — Живо рассказывай, кто такой этот Моран. Не то опять поцарапаю. Любя.
— Да Одинец же, — скрипуче вздохнул Корняга. — Его по-другому ещё Мораном зовут. Только он почему-то не хотел, чтобы ты знала. Беда мне с вами! Теперь ещё и Одинец по стволу накостыляет. И чего вы, оборотни, такие беспокойные?
— Жизнь у нас такая, — сказала я.
Значит, у Одинца есть ещё одно имя. Моран. Имя как имя, и почему он не хотел мне его говорить? Я пожала плечами. Какая мне, собственно, разница? Может быть, анхайр считал Мораном своё человеческое воплощение, а вулха всегда называл Одинцом. А, может, побоялся доверить мне настоящее имя, отделался прозвищем? Ну и дурак же он тогда! За время совместного пути мы с анхайром успели узнать внутреннюю суть друг друга. А путешествие во Тьму за ушедшими половинками наших душ связало нас нитью, которую теперь не разорвать никогда. Если бы я захотела причинить вред Одинцу, мне не стало бы помехой незнание истинного имени.
Но разве я смогу пожелать вреда серому брату? Немыслимо.
Впрочем, Моран назвался Одинцом давно, ещё до моста через каньон и землетрясения. Тогда он мог опасаться меня. А потом просто забыл сказать мне своё человеческое имя. Лопух потому что. И урод.
Я вздохнула и потянулась к двумеху за одеждой и сапогами.
А вот у меня только одно имя. Беш Душегуб, мой бывший Хозяин (сразу три имени!) пытался называть меня-карсу не Тури, а как-то иначе. Кажется, Висса. Но я откликалась только на имя Тури. Может быть, потому, что так звал меня Унди Мышатник. И красным днём, и синим.
Кстати, если уж интересоваться именами: почему у старого пьяницы Унди было такое прозвище — Мышатник? С мышами он на моей памяти дела не имел и вообще терпеть их не мог. Наверное, потому, что у всякого знающего Унди складывалось впечатление, что Мышатник постоянно занят какими-то своими делами. Кропотливыми и неприметными, как мышиная возня.
