Вот что говорил он, между прочим, генерал-лейтенанту Апраксину, приехавшему его навестить: «Не знаю, мог ли бы я вынести ужасное зрелище – видеть умирающую Екатерину, мою государыню и благодетельницу! Зрелище это было бы для меня тем ужаснее, что я никогда вблизи не видал мертвых. На поле битвы взор мой быстро скользил по трупам убитых, которыми оно было усеяно; я думал видеть на их лицах улыбку caмoдoвoльcтвия от того, что они умерли славной смертью.
Когда тело императрицы Елизаветы было выставлено на парадном катафалке, и мой долг и правила этикета призвали меня туда вместе с другими, – глаза мои потемнели и наполнились слезами, сердце сжалось от горести, и я уже не помню, как в этом ужасном волнении я успел выбраться за двери».
За несколько недель до смерти Румянцев сказал тому же генералу: «Всего более боюсь я пережить себя. На случай, если со мною будет удар, я приказываю, чтобы меня оставили умереть спокойно и не подавали мне помощи. Продолжение дней моих только ухудшит мое положение, если я останусь немощным и разбитым, в тягость себе и другим. Прошу вас в таком случае приказать, чтобы меня не мучили бесполезно».
Румянцев, казалось, имел предчувствие того, что скоро с ним должно было случиться. К нему приехал курьер с письмом от императора. Он провел часть ночи и часть утра следующего дня, занимаясь составлением ответа, который ему не суждено было окончить.
В то время, когда он отдыхал у своего бюро, опершись головою на левую руку, апоплексический удар отнял у него всю правую сторону, он лишился языка, но сохранил зрение. Секретарь его, который только что его оставил, войдя, ничего не заметил и сел подле него на свое место; но спустя несколько времени, видя, что тот не двигается и не говорит, – угадал причину и крикнул о помощи.
Целых четырнадцать часов оставался фельдмаршал на своем месте, давая знать левою рукою и глазами, чтобы ему не оказывали никакого пособия и не переносили его на постель; казалось, он ожидал смерти там, где она нанесла ему свой первый удар. Наконец, когда силы его оставили, пришлось перенести его на постель.
Взгляды и движения его показывали, что он еще не совсем лишился чувств и памяти. На другой день его причастили Святых Тайн. Он принял их с благоговением, слезы текли из его полупомеркших глаз, обращенных к небу. Вместо ответа он дружески пожал руку тому, кто первый предложил ему исполнить этот христианский долг.
Таким образом, тихо и спокойно, не выражая ни жалости, ни нетерпения, провел он три дня на одре смерти, или лучше сказать, на одре покоя, и скончался на четвертый день, в присутствии многих лиц, утром 3 декабря 1796 года, на 72-м году от рождения.
Так умер Румянцев, образец героев, краса и слава своего народа, уважаемый своими государями, предмет удивления современников, почитаемый даже своими врагами. Наскучив светом, который в глазах философа скоро становится презрительным, он вовремя удалился со сцены, прежде чем могли его к тому понудить необходимость или преклонность лет.
Он избрал своим местопребыванием поместье Ташань, в окрестностях Киева; там он построил себе дворец, чтобы провести в нем остаток своих дней в спокойствии. Он отвел в нем для себя только две комнаты, откуда, как с высоты маяка, мирный зритель, он созерцал превратности и опасности бурного житейского моря. Свита и прислуга его состояли из небольшого числа лиц, даже и в то время, когда в 1794 году он снова взял жезл и обязанности фельдмаршала.
Привыкнув к уединенным занятиям и сознавая свое величие, он запер дверь свою для нескромной толпы, а слух свой для голоса льстецов; но он всегда принимал с предупредительною вежливостью ту дань уважения, которую внушал людям достойным[198]. Несмотря на отдаленность расстояния, отовсюду приезжали желавшие его увидать; даже иностранцы отправлялись из Петербурга в Украину, чтобы узнать великого человека, соединявшего философские добродетели Сократа с доблестями Цезаря, и сознавались по возвращении, что виденное превосходило их ожидания.
Скромность его была так велика, что он приписывал свои многочисленные победы более счастливому стечению обстоятельств, чем своим воинским дарованиям. Вид его был исполнен достоинства, обращение просто, речи дышали умом и благородством, улыбка его была приятна, взгляд спокоен и кроток. Все в нем показывало великого мужа, который уже около полвека пользовался справедливым уважением Европы.
Науки были всегда любимым его занятием; до конца дней своих он посвящал им большую часть своего времени, все, что оставалось ему от исполнения обязанностей. Говорят, что он многие годы трудился над сочинением, которое должно было возбудить всеобщее любопытство и иметь значение для потомства, над историей своего времени.
Делами своими он большею частью занимался сам, без помощи секретаря; сам распечатывал и читал все нужные письма и бумаги, ему присылаемые. Обыкновенно он ничего не подписывал в присутствии своего секретаря, чтобы на досуге со спокойным духом перечесть написанное. Великий муж брал на себя этот труд, потому что не хотел быть слишком доверчивым, зная, как легко и опасно быть обманутым.
Граф (теперь князь) Безбородко, великий государственный министр, на котором уже лежит столько лет бремя дел империи, был его питомцем.
В последнюю турецкую войну он получил лестное доказательство уважения и страха, который он внушал врагам Отечества: неприятель послал шпиона, единственно за тем, чтобы убедиться, жив ли еще Румянцев.
В последний год своей жизни он мало говорил о войне; изредка, впрочем, он рассуждал о событиях и об успехах последних французских кампаний. Он задолго вперед предвидел и предсказал поражение генерала Вурмсера Бонапартом. Переход эрцгерцога Карла через Дунай он называл искусным маневром, последствием которого было бегство французов к Рейну. Но более всего он удивлялся прекрасному отступлению генерала Моро, окруженного со всех сторон и лишенного средств к спасению.
Он всегда избегал говорить о князе Потемкине, но любил беседовать о своем друге Суворове, отдавая справедливость его воинскому гению, патриотизму и его блестящим успехам; он прибавлял, что всегда питал к нему личную привязанность.
Когда открыли кабинет Румянцева, то нашли в его бумагах запечатанный конверт, с надписью: «Относящееся лично до меня». Думали, что это его завещание, но, раскрыв, увидели два письма, содержание которых при его жизни никому не было известно. В первом из них, писанном рукою императрицы, она в самых лестных выражениях предлагала ему сан гетмана Малоросcийского; второе письмо заключало его скромный отказ и просьбу заменить это достоинство званием местного генерал-губернатора.
Какое может быть больше доказательство пренебрежения этого великого человека к чинам и титулам! Истинной заслугой считал он то, чтобы не полагать своей чести в суетной славе.
Многие напрасно обвиняли его в любви к деньгам и в излишней расчетливости. Частые жалобы, которые он подавал на своих арендаторов, не плативших ему, могли служить поводом к такому мнению; но кто может сказать, что эти жалобы были неосновательны? После его смерти были найдены многочисленные доказательства его благотворительности и щедрости.
