— Как вы узнали? — спросила меня Рут после разгрома, случившегося, когда Уоллес привел в суд Адель Адамс, чтобы та «нечаянно» наткнулась на Фрэнсиса и его дочь.
— Интуиция, — ответила я. — Просматривала данные о скрининге новорожденных и заметила то, на что прежде никто из нас не обращал внимания, потому что мы все думали только о MCADD, — серповидную анемию. Я вспомнила слова неонатолога, что эта болезнь поражает афроамериканское сообщество чаще других. А еще — как Брит во время дачи показаний сказала, что не знала свою мать.
— Как все сложно…
— Да, поэтому я копнула чуть глубже. Серповидную анемию наследует каждый двенадцатый афроамериканец. И один белый из десяти тысяч. Внезапно я поняла, что все это далеко не случайно. И позвонила Уоллесу. Остальное он сделал сам. Именно он узнал из свидетельства о рождении Брит имя ее матери и сумел ее выследить.
Рут посмотрела на меня:
— Но ведь это не имело ничего общего с вашей задачей.
— Ага, — согласилась я. — Это был ваш подарок мне. Я сочла, что именно он идеально подчеркнет лицемерие всего этого дела.
Теперь, на исходе второго дня безрезультатного совещания присяжных, мы становимся слегка чокнутыми, как после долгой тюремной отсидки.
— Что там у тебя? — спрашиваю я у Говарда, составившего нам компанию в ночных бдениях. Он лихорадочно набирает что-то на своем телефоне. — Срочное свидание?
— Ищу разницу в сроках за хранение крэка и кокаина, — отвечает он. — До 2010 года осужденный за хранение с целью сбыта пятидесяти и больше граммов крэка получал минимум десять лет тюрьмы. Чтобы получить столько же за кокаин, нужно было толкнуть пять тысяч граммов. Даже сейчас сохраняется несоответствие приговоров в восемнадцать раз.
Я качаю головой:
— Зачем тебе все это?
— Подумываю об апелляции, — восторженно заявляет он. — Это явный прецедент дискриминации при назначении приговора, ведь черные садятся в тюрьму за наркотики на двадцать процентов чаще белых.
— Говард, — прошу я, потирая виски, — выключи свой чертов телефон!
— Все плохо, да? — говорит Рут. Она трет руки, хотя отопление включено и в комнате жарко, как в тропиках. — Если бы они собирались оправдывать, то наверняка не стали бы тянуть.
— Отсутствие новостей — тоже хорошая новость, — лгу я.
В конце рабочего дня судья снова вызывает присяжных в зал суда.
— Вы приняли решение?
Встает старшина присяжных:
— Нет, Ваша честь. Мнения разделились.
Я знаю, что судья не откажет себе в удовольствии обратиться к присяжным с пламенным призывом быть беспристрастными и уважать мнение друг друга. Он с величественным видом поворачивается к жюри:
— Государство потратило большие деньги на то, чтобы этот суд состоялся, и никто не знает обстоятельств дела лучше, чем вы. Поговорите друг с другом. Поделитесь мнениями, чтобы нам не пришлось все начинать сначала.
Жюри отпускают, и я смотрю на Рут:
— Вам, наверное, домой надо.
Она смотрит на часы:
— У меня есть еще немного времени.
И вот мы идем в центр города, плечо к плечу, ежась от холода, чтобы выпить по чашке кофе.
Спасаясь от колючего ветра, мы ныряем в людный и шумный магазин.
— Поняв, что кондитером мне не стать, я начала мечтать о том, чтобы открыть свою кофейню, — вспоминаю я. — Хотела назвать ее «Основания для отклонения».
Подошла наша очередь делать заказ, и я спрашиваю Рут, какой кофе она любит.
— Черный, — отвечает она, и мы ни с того ни с сего разражаемся столь громким смехом, что барменша смотрит на нас как на сумасшедших. Так, будто мы говорим на языке, которого она не понимает.
Что, как мне кажется, не столь уж далеко от истины.
На следующий день судья Тандер вызывает нас с Одетт к себе в кабинет.
— Я получил записку от старшины присяжных. Они все еще не пришли к единому решению. Одиннадцать против одного. — Он качает головой. — Извините, дамы, ничего поделать не могу.
Он отпускает нас, и я обнаруживаю Говарда, вышагивающего у двери его кабинета.
— Ну?
— Ошибка разбирательства. Они в тупике, одиннадцать против одного.
— И кто этот один? — спрашивает Говард, но это риторический вопрос. Он знает, что я не владею этой информацией.
Впрочем, мы тут же, неожиданно для самих себя, останавливаемся, смотрим друг на друга и одновременно произносим:
— Присяжный номер двенадцать.
— Десять баксов? — спрашивает Говард.
— Принято, — отвечаю я.
— Я знал, что против нее нужно было устроить официальную забастовку.
— Ты еще не выиграл эту ставку, — напоминаю я. Хотя в глубине души и понимаю, что он прав. Учителя, не способного признать наличие скрытого расизма, чудовищно оскорбил бы мой последний аргумент.
Рут ждет в конференц-зале. Она с надеждой поднимает на меня глаза.
— Они никак не могут вынести вердикт, — говорю я.
— И что теперь?
— Как повезет, — вздыхаю я. — Дело могут разобрать повторно — потом, с новыми присяжными. А может, Одетт попросту откажется от обвинений и отзовет иск.
— Думаете, она может…
— Я давно научилась не притворяться, будто умею думать как обвинитель, — признаюсь я. — Нам просто придется подождать и посмотреть, чем все закончится.
В зал судебных заседаний по одному входят утомленные присяжные.
— Старшина присяжных, — говорит судья, — насколько я понял, жюри не сумело вынести вердикт. Так ли это?
Старшина встает:
— Да, Ваша честь.
— Считаете ли вы, что дополнительное время поможет вам прийти к окончательному решению по делу о тяжбе между государством и госпожой Джефферсон?
— К сожалению, Ваша честь, некоторые из нас не могут сойтись во мнении с остальными.
— Спасибо за вашу службу, — говорит судья Тандер. — Этот состав жюри свободен.
Присяжные выходят. С галереи доносится сдавленный шепот — публика пытается понять, что все это значит. Я мысленно прикидываю вероятность того, что Одетт снова обратится к большому жюри с обвинением в непредумышленном убийстве.
— Есть еще одно, последнее дело, которое следует закончить в этом суде, — продолжает судья Тандер. — Я готов огласить вердикт по обновленному ходатайству защиты об оправдательном приговоре.
Говард глядит на меня поверх головы Рут. Что?
Черт возьми, судья Тандер намерен воспользоваться аварийным люком, на который я ему указала! Я задерживаю дыхание.
