любовь не принесет, не говоря уже о женитьбе!
Осман остановился перед дверью и снял шляпу. От парика из конского волоса потело за ушами, хотя, быть может, это волнение заставляло его обливаться потом. Платка у Диджле не было – он второпях оставил лоскут ткани дома, и теперь чувствовал себя грязным, как все европейцы. Он поднял руку и постучал в дверь.
Ждать пришлось недолго – на пороге появилась опрятная служанка, прижимавшая к себе метлу. Она вопросительно приподняла бровь, глядя на османа, и тот вежливо поклонился в пояс, а затем сказал:
- Я хочу говорить с твоей хозяйкой, девица. Важное дело.
- Она никого не принимает, - помедлив, ответила служанка. – Или у тебя есть вести от твоего хозяина?
Диджле насупился. В этом доме все женщины интересовались любовью! Он нехотя кивнул, рассудив, что это правда.
- Скажи их мне, и я передам.
Осман мотнул головой.
- Нет, - твердо ответил он. – Она должна услышать мои слова. Я буду правильно говорить. Ты – неправильно.
- Тогда тебе нужно будет вначале повидать Герхарда, - деловито предупредила она, и Диджле кивнул, соглашаясь с ее словами: говорить с мужчиной в доме разумно и почетней. – Он может спустить тебя с порога. У него зуб на твоего господина.
- Зуб? – Диджле представился волчий клык, и осман недоуменно заморгал.
- Неприязнь, - пояснила служанка. Она не обратила внимания на его удивление, и Диджле взглянул на нее с одобрением: редко, когда люди не пытались потешаться над его незнанием и оговорками.
- Я не воин, но чужого гнева не боюсь, - сказал он. – Проводи меня к нему.
Служанка посторонилась, пропуская его в дом, а затем заперла дверь. Она была совсем худенькой, чем-то похожей на сиротку, что служила у фон Бокков, и Диджле поймал себя на том, что думает о ведьминой помощнице почти с симпатией и умилением. Он немедленно разозлился на себя и поклялся молчать; впрочем, девица с ним тоже больше не заговаривала.
Диджле снял плащ и после некоторых колебаний отдал служанке нож, сам себе показавшись раздетым. Они прошли парадную часть дома, где не было ни малейшего следа беспорядка, словно люди здесь порхали над мебелью и не прикасались к вещам; даже камин был вычищен почти до блеска, хотя не топился – должно быть, на такой дом уходило немало дров в этих холодных краях. От окна поддувало, и Диджле поежился – к зимней прохладе он так и не привык, - но служанка провела его дальше, к боковым комнатам. Здесь она остановилась перед одной из дверей и почтительно постучала, а затем отступила на шаг, став так близко к Диджле, что он мог почувствовать, как сладковато пахнет ее кожа. Осман подобрался, с нетерпением ожидая ответа, но на пороге неожиданно появился сам хозяин. Его бледное лицо, светлые, коротко стриженные волосы, серые глаза в полутемном коридоре казались будто бы выстиранными, выцветшими. Он глядел на Диджле без интереса, но осман понял, что слуга баронессы узнал его.
- Что тебе здесь нужно? – спросил Цепной Пес, Кёпек-ага; кажется, так называл его названный брат.
- Он говорит, что у него важные вести для баронессы, - пискнула служанка и почтительно присела; еще один странный европейский обычай, к которому Диджле никак не мог привыкнуть.
- Да, Кёпек-ага, - коротко ответил он и дотронулся до сердца, поклонившись достаточно, чтобы слуга счел себя польщенным. – Но должно мужу говорить с мужем, потому я здесь.
- Если драный Лис прислал тебя по поводу иному, чем мои письма, - лицо слуги оставалось таким же невозмутимым, - то можешь идти прочь: баронесса не желает его видеть.
- Я не знаю ничего о письмах. Я пришел остеречь твою женщину, Кёпек-ага, - терпеливо сказал Диджле. Его задело, что этот человек низкого происхождения смеет так пренебрежительно отзываться о названном брате. Он с удивлением обнаружил, что гнев его прошел, и в душе осталась только печаль к заблудшему брату, который сам не знал, что есть хорошо, а что - плохо.
- От чего?
- Она ведет себя вольно и соблазняет мужчин, - горячо заговорил осман, ступив на привычную тему. – Она сняла ему голову с плеч. Он думает не о той, о ком должен думать, а о твоей женщине. Почему ты позволяешь ей быть распутницей? Ты, умудренный сединой старец, должен следить за ее честью! Неужели она отводит тебе глаза, чтобы предаваться утехам?
- Жаль, что я не снял ему голову с плеч, - процедил сквозь зубы Кёпек-ага, и Диджле настороженно поднял голову: неужели он был мужеложцем? Что за дом, населенный шайтанами в человеческом обличье? – Ты пришел называть меня стариком, а мою госпожу – распутницей? Что если я возьму палку и пройдусь по твоей спине, чтобы переломать тебе хребет за такую дерзость? Заодно твой хозяин, может, поймет, что не стоит водить меня за нос.
Диджле нахмурился, но решил, что это очередная придумка европейцев, которой ему еще не доводилось видеть.
- Я не желал оскорблять тебя, Кёпек-ага, - миролюбиво заговорил он. – Я пришел безоружным. Я волнуюсь за твою женщину и моего господина.
- Между ними ничего нет и быть не может, - равнодушно отозвался Кёпек-ага.
- Он хочет взять ее в жены, - сказал Диджле, и служанка обернулась к нему, растеряв свою невозмутимость. Слуга баронессы неожиданно усмехнулся, дернув углом рта.
- Можешь передать ему, что Роксану Катоне не интересуют поддельные бароны. Скажи ему, что среди ее возлюбленных были князья и герцоги, не чета наглому
