том, что я, возможно, совершаю ошибку, утром мне станет не до смеха, когда придется снова отпустить его к другой, но мысль эта мелькнула и тут же была забыта. Вместо неё я сильнее прильнула к Глебу. Я целовала его, ладони легли на его щеки, и у меня никак не получалось справиться с эмоциями. Мне так нравилось его целовать. И в этой упоительной темноте притворяться, что я та самая, что я имею право на каждую минуту его жизни, и готова подарить свою в ответ.
Наша прошлая ночь была данью спонтанному знакомству, неожиданной симпатии, вспыхнувшей страсти. Я тогда занималась любовью с незнакомым, по сути, мне мужчиной, терзала себя чувством вины, а сегодня… сегодня рядом со мной был родной и близкий. Любимый. Мужчина, которого я успела отлично узнать. Смотрела на него каждый день, слушала его и принимала таким, какой он есть. Уже принимала, и не представляла своей жизни без него. И это заводило ещё больше. Это было настолько приятно, осознавать себя частью его жизни. Желанной частью. Желанной настолько, что его пальцы оставляют следы на моём теле, настолько жадно и крепко он прижимает меня к себе. А я выгибалась ему навстречу, стонала, обхватывала ногами и вглядывалась в темноту над его плечом, которая время от времени словно окрашивалась разноцветными всполохами.
Потом мы долго молчали. Глеб лежал, раскинувшись на постели за моей спиной, а я сидела на краю кровати, подтянув колени к подбородку, все в той же темноте. И мы оба молчали. И от этого молчания возвращалась та самая неловкость, будоражащая сознание и подпитывающая неуверенность, по крайней мере, во мне. Очень хотелось поговорить, как в плохом анекдоте. Когда женщине после секса очень хочется поговорить, узнать, где шкаф ставить будем. Но я не представляла себя героиней такого разговора, поэтому молчала.
Пальцы Глеба пробежались по моей голой спине снизу вверх, а я вздохнула.
— Послезавтра приезжают родители, — зачем-то сказала я, а Романов ответил в темноту:
— Хорошо.
И что, интересно, означает его хорошо?
Я едва дождалась приезда родителей. Я вдруг осознала, что так остро, так безумно соскучилась по ним. Очень хотелось ощутить что-то незыблемое, что-то постоянное рядом с собой. Мне не хватало именно постоянства в жизни, уверенности в завтрашнем дне. А родители всегда мне это давали, рядом с ним я успокаивалась, осознавала, что всё будет хорошо.
Вся проблема в отношениях с Глебом заключалась как раз в том, что я чувствовала себя, будто на качелях. То нас друг к другу тянет со страшной силой, то я начинаю себе напоминать и внушать, что я в его жизни, если не лишняя, то не необходимое звено. Вот и после нашей с ним ночи он утром уехал на работу, как ни в чем не бывало, даже поцеловал на прощание не только дочь, но и меня, а после пропал. И даже вечером не приехал и не позвонил, а я осталась мучиться в догадках, на каком моменте взлета доморощенных качелей, на которых мы качаемся, я сейчас нахожусь. Можно зажмуриться от счастья, что взмываю вверх, или уже рухнула вниз, но этого ещё не поняла.
Ненавижу качели, даже в детстве на них кататься не любила. На батуте прыгать любила, вот. Шишки набивать.
Я зачем-то потерла лоб, вдруг заболел. А когда повернулась к родителям, то снова счастливо заулыбалась.
— Я так рада, что вы приехали. — Я подошла и обняла маму. Отец, несмотря на побаливающую спину, возился с Анютой на ковре среди игрушек. — Я так скучала.
— А мы-то как соскучились.
— У нас-то нет таких развлечений, как у тебя в Москве, — не смолчал отец. — Дом-работа, заскучаешь тут.
— Можно подумать, у меня по-другому, — отозвалась я, а затем осторожно поинтересовалась: — Что дома новенького?
Я заметила, как родители понимающе переглянулись, видимо, ожидали от меня этого вопроса, а мама затем пожала плечами.
— Особенно ничего. До нас никаких новостей не доходит, если ты о Салтыковых и Югановых спрашиваешь. Андрей, правда, появился однажды. Спрашивал, что делать с твоими оставшимися вещами. Папа их в гараж перевез.
Я покивала, после чего как бы между прочим поинтересовалась:
— Что говорил?
— Наташ, ну что он скажет? Злой, как черт, — ответил отец.
— Грубил?
Папа поднял на меня глаза, взглянул выразительно.
— Даже если и грубил, мы с ним два мужика. Сами решим, как и о чем говорить.
Я хмурилась.
— Я переживала, что мстить будут.
— А что нам мстить? — удивилась мама. — Точнее, как? У нас что с отцом, бизнесы, капиталы? Чем нам отомстишь? По городу ославить да с работы уволить. — Мама рукой махнула, улыбнулась внучке, которая протянула ей игрушку. Потом снова на меня посмотрела, уже серьёзно. — Поговорить о тебе хорошо в городе поговорили, да толку? Ты в Москву уехала, с москвичем богатым. Об этом больше говорили, чем Салтыковым сочувствовали. А с работой напакостить тоже не получилось, не хозяева они там теперь. Андрей не распорядитель, да и Иван Алексеевич тоже.
Я для себя отметила, что мама до сих пор называла Юганова-старшего по имени-отчеству, по привычке, никогда не называла его по фамилии. Относилась, как к директору завода, на котором работала, и никак иначе.
— Так что, дочка, как жили, так и живем. Только скучаем без вас, времени столько свободного появилось, даже дача не спасает. Для кого там всё сажать?
— Я тоже скучаю, — призналась я.
— Ты лучше про себя расскажи, как вы здесь живете?
Обо мне мы с мамой почти полночи проговорили. Я рассказывала ей о том, как привыкала, как переживала, о знакомстве с родственниками Глеба, о том, как они приняли Нюту. Даже о Глебе рассказывала, но как-то отстраненно, боялась, что мама по моим глазам прочитает о моем особом отношении к отцу дочери, с которым у нас «чисто формальное общение», как я уверяла её несколько месяцев.
А Глеб так и не позвонил в тот вечер. И в вечер накануне, и я не на шутку расстроилась.
— Ты же не переживаешь из-за того, что Нюта с нами останется? — спросила меня мама.
— Нет, конечно. Поэтому и попросила вас приехать. Когда она с вами, я спокойна.
— А как же Глеб?
