к окну. Она была
испугана его тоном.
Наконец, они успокоились и сели рядом. Николай невольно отметил, что Наденька
похорошела – она нарушила, в общем-то, нестрогий его запрет и постриглась, но короткая
стрижка шла ей.
– На каком уже месяце? – спросил он, указывая глазами на живот.
– Коля, в ковылинской больнице мне сначала сказали, что у меня просто воспаление, –
глухо, с вновь подступающими слезами и несколько невпопад начала Наденька
приготовленное объяснение. – А потом сказали, что уже поздно, срок большой. Теперь
можно надеяться только на какую-нибудь бабку…
– Но, может быть, согласятся и врачи?
У нее остановился взгляд. Она поняла, что разлука ничего не переменила.
– Врачи… – хлюпая носом, проговорила Наденька. – Он уже шевелится, уже живой. У
него уже есть скелет… Почему ты его не хочешь? Он будет такой же, как Коляшка. Не знаю,
как ты думаешь жить дальше, но я хочу детей. Понимаешь ты это? Мне мало одного! Ма-ло!
Бояркин сидел, стиснув голову руками. Жена была права: ребенок уже есть, он живет.
А запрещать детей никто не имеет права… Но он и жить с ней не хочет, а оставить ее сейчас
уже нельзя. Можно потом. Но потом будет два ребенка, он привяжется к ним еще сильнее и
уйти не хватит сил. Этого-то она и добивается. Она все предусмотрела.
– Ты знаешь, почему я его не хочу, – сказал Николай с горечью. – Я не был бы против
него, ты ведь все уже знаешь…
– Да, я уже была у матери, и она рассказала, что ты завел в деревне какую-то бабу…
– Замолчи! Никакой бабы у меня нет… И все это совсем иначе, чем ты думаешь.
Наденька бросилась к нему, покрывая лицо новыми мокрыми поцелуями.
– Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, – приговаривала она, как заклинание.
Это было так долго и так однообразно, что начало походить на припадок. Николаю
стало даже страшно. Он не хотел ни этих ее страшных слов, ни ее любви, он хотел
освободиться от всего. Но как? И он заплакал сам. Сын каким-то образом взобрался на диван
и тоже заплакал. – "Чего бы ты-то понимал… Или, может быть, тоже что-нибудь по-своему
понимаешь", – подумал Николай, прижав сынишку к себе. Коляшка успокоился.
– Мы не разойдемся? – спросила Наденька.
– Все равно разойдемся, – сказал Бояркин, собрав всю свою твердость.
Она вдруг остановилась на полувдохе, замерла и перестала плакать. Потом
отстранилась и встала. Бояркин, лежа вниз лицом, слышал, как она высморкалась, достала
что-то из шкафа, прошла по коридору, скрылась за дверью маленькой умывальной комнатки;
он слышал, как на дверях скрипнул крючок, который обычно никто не закрывал. Бояркин
резко сел, вспомнив прежние Наденькины угрозы. Неужели она решилась? С минуту
Николай сидел раздумывая. В комнате еле слышно тикали часы. Под окном глухо раздались
приветственные возгласы двух, должно быть, давно не видевшихся людей. Коляшка снова
принялся за пирамидку. Не верилось, что в эту обыкновенную минуту могло произойти что-
нибудь страшное. Но и ждать было нельзя. Бояркин вышел в коридор. За дверью умывальной
комнатки журчали вода – если Наденька умывается, то зачем набросила крючок? А может
быть, пытается приглушить какие-нибудь звуки? Что взяла она из шкафа? Коляшка,
оставшийся в комнате один, снова закричал, приковылял в коридор и, сразу угадав, где мать,
стал колотить в дверь деревянным кружком от пирамидки. Его тревога еще больше испугала
Бояркина. Он не знал, что предпринять. Если с женой заговорить или попытаться вырвать
крючок, который был очень крепкий, то можно просто подтолкнуть ее к задуманному.
Действовать надо было быстро и наверняка. "А может быть, это к лучшему?" – мелькнула
мысль, которую он тут же с отвращением отшвырнул. И не успел он ничего придумать, как
дверь распахнулась. Наденька подхватила Коляшку и, давясь слезами, убежала в комнату. На
ее тонкой шее Бояркин заметил красную полоску… В раковине лежала петля из знакомой
синей ленты. Год назад, перед выпиской Наденьки из роддома, Николай искал ее по всему
городу, помня наказ, что одеяло мальчиков перевязывают синей лентой. Почему-то тогда в
магазинах были только девчоночьи красные ленты – видимо, легкая промышленность не
учитывала демографических закономерностей. Потом синюю ленту подарили Ларионовы.
Николай накинул петлю себе на шею, пытаясь представить Наденькино состояние.
Посмотрел на потолок, но необходимого классического крючка там не нашел. Он вышел на
кухню и сел на табуретку. Отстраненным взглядом окинул все вокруг. "Вот кухня, – подумал
Николай. – Вдоль стен пять столов. Наш крайний у входа. На нем кастрюлька, ложечка,
чашка. Над столом сушилка для посуды. В ней тарелки. В другом углу красный баллон с
газом для плиты. Все это реально. О мою ногу трется пушистый кот, кажется, Евдокимовых
или Матвеевых…"
Еще Бояркин отметил крик ребятишек во дворе, тугое жужжание пчелы на стекле,
шипение воды в туалете и вспомнил другой момент ОСОЗНАНИЯ. Тогда под ним было
вращающееся, привинченное снизу кресло. На столе, покрытом пластиком, лежали
микрофон с укороченными шнурами, чтобы в случае качки не упали, а повисли. Слева была
настольная лампа с очень массивным основанием, чтобы не валилась при наклонах корабля,
и с жестким абажуром, чтобы не разбилась, если все-таки свалится. Вверху на специальной
подставке, тоже привинченный, стоял вентилятор. Там было море, и каждый предмет был
приспособлен к нему. Такое же приспособление происходило и с людьми, отчего у них
возникал особенный взгляд на многое, и они жили особенной жизнью в особенном мире. Это
была неплохая жизнь. В тот момент, озираясь в радиорубке, он специально попытался
запомнить все подробнее, чтобы вспомнить когда-нибудь потом. И вот теперь все это
предстало так ясно, что Николай вспомнил даже скудные запахи радиорубки и легкий хмель
в голове от постоянного покачивания. Всплыла и тогдашняя мысль, что через несколько лет
после службы он, вспомнив это как нечто нереальное, не захочет этому поверить. Да, так и
выходило. "Неужели же это был я, а не кто-то другой, – подумал теперь Николай. – Эх, уж
эти бескозырки с якорьками, голубые гюйсы, короткие прически, бритые здоровые ребята и,
главное, пусть резковатые, но уж до конца ясные отношения. Конечно, и там тоже было
достаточно всякого, но ясного было больше. Если бы в жизни всегда было так". Около уха
вдруг зажужжала пчела. Бояркин инстинктивно махнул рукой и почувствовал, что ударил в
воздухе по маленькой твердой точке. Пчела упала на пол вверх лапками. Кот подскочил к ней,
понюхал и, отойдя, стал наблюдать со стороны. "Ну, что же ты летаешь-то
