набрали хворост на дождливое время.
Конечно, переплывать озеро на лодке ночью по пятницам и возвращаться обратно незамеченными, прихватив съестное, было увлекательным приключением, но больше ничего особенно интересного у них не происходило. Досадно было и то, что одежда на них вовсе поизносилась. Из дыр на носках торчали уже и пальцы, и пятки, подошвы ботинок оторвались. Для починки одежды у них было лишь немного шпагата и ржавое шило. Проделают дырочки шилом, протянут сквозь них шпагат, глядишь, дыра на пиджаке или брюках кое-как зашита. Только красивого в этом было мало. Мыла и зубных щеток у них на острове тоже, разумеется, не было. Под конец они стали походить на настоящих дикарей — чумазые от грязи и копоти, загорелые, размалеванные под татуировку, длинноволосые и косматые.
Пока было тепло, ещё куда ни шло, они большей частью бегали нагишом, но когда пришло дождливое время, они стали мерзнуть — ведь рваная одежда почти не грела. И вот однажды вечером, прожив на острове уже семь месяцев, они стали держать военный совет.
Уже двенадцать дней подряд лил дождь, и даже развалины крепости не спасали их. Ребята промокли и озябли, и все им ужасно надоело.
— Поехали домой, — сказал один из них.
— Ну нет уж! — ответил Петрус. — Нас опять засадят в машину на целый год. Тогда уж нам оттуда не выбраться, ведь ключ-то они у нас точно отберут. Пожалуй, нужно вернуться в машину, залезть в свои стойла и переждать дождливое время. Уж пару-то недель всяко можно вытерпеть! А потом снова вернемся сюда, подстриженные, вымытые, в новой одежде, и опять сможем неплохо провести здесь время.
С этим предложением согласились все. Каждому хотелось поспать в настоящей кровати в чистой рубашке, даже для разнообразия послушать, что там будет болтать граммофон. И вот поздней ночью в пятницу двенадцать мальчишек прокрались через кухню в машину. Лодка плыла против ветра, им пришлось грести изо всех сил, и теперь они были сонные и усталые. Каждый из них в чем был рухнул врастяжку на кровать, но Петрус вначале запер все двери, чтобы никто не мог выйти из комнаты и натворить бед. Они спали так крепко, что, когда через час-другой начал звонить будильник, никто из них даже не пошевелился. Кровати перевернулись, но мальчики продолжали спать, лежа на полу, выдвинулась ванна, полил душ, граммофон принялся бубнить, а мальчики продолжали крепко спать, и казалось, ничто на свете не могло их разбудить.
В субботу утром повариха пришла, как обычно, расставить миски со свежей едой в сервировочный автомат. Увидев, что еда за всю предыдущую неделю была не тронута, она ужасно удивилась. Ведь мальчики в пятницу не успели, как всегда, заменить миски.
— Ну и ну! Что же это стряслось с мальчишками, отчего же они ничего не ели? — воскликнула она.
Кухарка тут же позвонила доктору Умникусу и другим родителям. И они примчались без промедления поглядеть, что случилось с их детьми. Явился сюда и король.
— Ничего страшного с ними не могло случиться, — успокоил доктор взволнованных родителей. — У них все время был такой прекрасный аппетит! Они наверняка так растолстели, что вполне могли прожить неделю за счет своего жира.
Тем не менее, они с большим волнением ожидали, когда распахнут двери комнат в машине.
И что же они увидели? Вместо чисто вымытых, хорошо воспитанных мальчиков они увидели на полу размалеванных, оборванных, лохматых, полуголых дикарей, спавших под аккомпанемент граммофона, непрерывно бубнящего один и тот же урок.
Доктор Умникус стоял в комнате Петруса, запустив все пять пальцев в волосы, что означало у него крайнее замешательство. И тут его обдали струи ледяного душа, — ведь начался урок письма, а никто не садился за парту.
— Помогите! Прекратите! — закричал доктор и выбежал в коридор, а стоявший тут же машинист опрометью пустился в машинное отделение и остановил механизм.
Граммофон замолчал, наступила такая необычная тишина, что мальчики тут же проснулись. Заспанные, уставились они на своих родителей и друзей, а те были счастливы, что дети были живы, а не умерли с голоду, как им сказала кухарка.
Мальчишки силились придумать, что бы им сделать, как бы половчее обмануть родителей, как вдруг доктор Умникус воскликнул:
— Я наконец все понял, машина дала задний ход!
Король и все присутствовавшие сразу же догадались, что это было единственно верное объяснение. Вместо того чтобы идти вперед по пути прогресса, машина отбросила бедных мальчиков назад и приблизила к первобытному состоянию.
Подумать только, какое счастье, что машину удалось остановить, прежде чем они дошли до периода людоедства!
Тут родители забрали своих детей домой, начисто оттерли их с мылом, подстригли и велели надеть чистую одежду. А мальчики были послушны, как овцы, и не промолвили ни словечка наперекор, даже когда мыльная вода щипала им глаза. Все же пребывание в машине пошло им на пользу, решили родители. И учителя подумали то же самое, когда дети вернулись в школу. Даже Петрус, которому позволили ходить в школу, пока не починят воспитательную машину, даже неисправимый Петрус вел теперь себя вполне прилично.
А доктор Умникус никак не мог взять в толк, что же все-таки случилось с машиной, отчего она дала задний ход. И так ему пришлось ломать голову над этой загадкой всю свою жизнь, — ведь неисправность в машине найти было нельзя, потому что её не было.
А тем временем эта замечательная машина стояла без употребления, о чем жители Выкрутасии весьма сожалели.
— Ведь раз эта машина сумела принести такую пользу, даже давая задний ход, какое прекрасное дело она бы сделала, если бы шла вперед! — рассуждали они.
ХЕЛЬГЕ ЧЕЛЛИН
ПРО ЛОСЯ СКУТТА И ПРИНЦЕССУ ТУВСТАРР[159]
Может быть, ты бывал когда-нибудь в дремучем лесу на горе и видел удивительное лесное озеро в густой чаще? Оно кажется заколдованным и страшным. Вокруг царит тишина — ели и сосны обступили озеро со всех сторон и молча смотрят в него. Иногда они наклоняются к нему робко и осторожно — им хочется узнать, что прячется в его темной глубине. Здесь растут и огромные развесистые деревья, но с молодым ельником и сосняком они никогда не шепчутся. Это очень странно, не правда ли?
У самой воды приютились мягкие кочки, поросшие медвежьим мхом. А на кочках белеют маленькие пушистые болотные цветы. До чего же здесь тихо, ни звука — птица не пролетит, ветерок не подует. Лес словно затаил дыхание и слушает. Слушает, а сердце
