не к месту выросшие буденовские усы и, явно отвергая насмешку Полозова, важно произнес:
— Во Франции наш самолет на ихней выставке екнулся. И тут вредители.
— Наш главный вредитель — природа человеческая. Человек — главный враг себе. От этого и бедность.
— Говорят, у них хорошо живут, а спирт в аптеках вообще бесплатно.
— Европейские политики выдвинули лозунг — Европа без бедных, Золотой миллиард. И вся планета чтоб на них горбатилась. А все хорошо жить не могут, потому что на шарике перенаселение.
— Это у нас‑то перенаселение? — удивился Петр Петрович. — Да у нас земли непочатый край. Пространство, — он широким жестом обвел рукой закопченную кухню.
— Да пространство это не больно пригодно для жилья. Мы — единственная нация в мире, которая живет на берегах Ледовитого океана. Ледовитый — слово‑то какое. Канаду не считай, у них зимы мягкие, а у нас сорок девять процентов вечной мерзлоты.
— Да плевать мне на эту цифру — сорок девять. До полста не дотянули… — взъярился Петр Петрович. — У нас есть один Чубайс, и этого достаточно. Пока его не повесят, о хорошей жизни можно не мечтать.
— Почему именно Чубайс?
— Да любого из них возьми… хоть Ельцина, хоть Горбачева, мне по фигу, — Петр Петрович опять злобным взглядом обшарил кухню, задержал взгляд на подсолнечном масле, форма сосуда напоминала о сущем. — Все у нас не так — и земли плохие, — сказал он с обидой, — и океан не соленый, и луна светит вполсилы… натощак. Такой вот подавляющий факт, — он поднялся, и, хромая от негодования, поплелся в свою комнату.
Полозов закурил еще сигарету. Ему хотелось вспомнить, о чем он думал до прихода Петра Петровича. Какая‑то мысль была… может и не очень мудрая, но красивая. Мысль эта, при полной ее абсурдности, не унижала, а даже как‑то возвышала. Заболевает он, что ли, окончательно? Может, и температура поднялась. Из‑за шкафчика Ангелины Федоровны выползла вдруг эмблема третьего тысячелетия — песочные часы в виде троекратной римской цифры десять, эдакое выразительное перекрестье. Две первые цифры были закупорены, а в третьей песок сыпался прямо в вечность, мол, время пошло. На эмблему был объявлен всемирный конкурс, победили русские… Талантливый народ! А сейчас, в эти самые минуты, из вторых, еще не окончательно закупоренных песочных часов, высыпаются последние песчинки.
Ему вдруг ужасно жалко стало уходящего столетия. Это что же получается? Пройдет несколько месяцев, и об Шукшине можно будет сказать, что он жил в прошлом веке? И "Мастер" с "Маргаритой" тоже сразу отодвинуться на сто лет назад, и Окудажава. Про Достоевского вообще страшно подумать — двести лет назад, почти рядом с опричниной. А как же "возьмемся за руки, друзья"? И с кем теперь браться, и где плечо друга? В затылок дышит всякая мразь. И ведь главное, совершенно трезвый, а мысли, как у идиота.
Странно, что на таком расстоянии, входная дверь от кухни в пятнадцати метрах, а то и все двадцать будет, коридор коленом изгибается, он услышал, как повернулся в замке с мягким щелчком ключ. А может, он просто присочинил для красного словца, что услышал? Уже звуки всякие мерещатся… Спать надо идти, спать… Пробираясь к своей комнате впотьмах, он увидел в отражении лунного света темную фигуру. Сам‑то Полозов рассказывал потом, а повторять ему пришлось несчетное количество раз, что пошел он именно на звук замка и думал при этом — а не грабитель ли пожаловал в их спящий дом? Мысль была шутливая, что у них грабить‑то? И тут как раз он увидел фигуру, обомлел и крикнул в голос:
— Вы кто?
— Ой, как вы меня напугали! Перебудите весь дом. Что вы орете?
Он узнал Дашу.
— Д–а–а–шенька! Вернулась! Вот славно. А мы уж и соскучились. Где вы пропадали? Хорошо отдохнули? А где ваши вещи?
Он потом рассказывал, что Даша не ответила ни на один из его вопросов и только тяжело дышала в темноте, и даже, кажется, вхлипывала. Но это все задним числом вспоминалось, при ответах на прямые вопросы, а сам он в первый момент ничего этого не заметил, а только обрадовался страшно — вот, есть человек, с кем поговорить можно в бессонницу, и, конечно, Даша не будет клянчить у него деньги, а Марья не будет ревновать, шут ее поймет, почему именно к Даше она не ревнует. Но главное, лучшей слушательницы, чем Дашенька. во всем мире нет.
— Что же это вы ночью? Прямо с вокзала? А у меня чай горячий и мед. Есть еще варенье сливовое. Я сейчас посмотрю в холодильнике, не исключено, что Марьина ватрушка осталась.
Даша не сопротивлялась и без всяких отнекиваний пошла на кухню. Пошла, не заходя в собственную комнату, и Полозов вспоминал потом, что вроде бы ей и не хотелось туда идти. Чай подогрели еще раз — до крутого кипятка, ватрушки осталось совсем мало. Полозов поделил кургузый кусок пополам, чтобы было что Ванечке наутро подать.
А дальше пошел разговор, временами обычный, но по большей части, странный донельзя. На свету Полозов сообразил, что на отвлеченные темы сейчас беседовать с Дашей не стоит. В самом первом и обычном ее вопросе прозвучал надрыв, она каждое слово произносила через запятую, а сама выглядела какой‑то совершенно размягченной, безвольной. Помнится, ему даже пришла в голову мысль про наркотики.
— Ну… как вы здесь живете? — спросила она.
— А мы, моя ласточка, не живем. Мы выживаем. Такая у нас, у россиян теперь скрепляющая идея.
— Меня никто не искал? Сюда не приходили… такие… люди?
— Никто не приходил. А кого ты ждешь?
— Я вот именно… никого не жду.
— Правда, кажется, тебя искала какая‑то женщина. Не знаю, кто. Меня тогда дома не было.
Слова про женщину Даша оставила без внимания, видимо, ее волновали только мужчины.
— Я вам сейчас одну вещь скажу, только это тайна. Я не в отпуске была, и не в Твери. Я пряталась.
— От кого?
— От этих людей, которые могут прийти, — сказала Даша с брезгливой гримасой, и тут Полозов, сочувственно к ней наклонившись, понял, что она пьяна. Правильнее будет сказать, была пьяна, потому что хмель вроде и выветрился, но запах перегара, столь чуждый Даше, остался.
— Где вы напились‑то? — спросил Полозов весело, стараясь сбить ее с мрачной точки. — Я вас пьяной не видел никогда.
—
