«
O temps suspends ton vol, et vous heures propices Suspendez votre cours, Laissez nous savourer les rapides delices Des plus beaux de nos jours».[15] Ламартин только выразил всеобщее чувство, когда писал это.
— О! Артур, я говорю тебе о любви и счастье, огромных, как море вокруг нас, а ты говоришь о «всеобщем чувстве». Вот оно, первое дуновение холода туманного грядущего — то, чего я и боюсь. Дорогой мой, смогу ли я — о, если бы ты знал мои сомнения! — смогу ли я однажды, если ты снова спросишь меня об этом, ответить тебе с чистой совестью «Артур, я выйду за тебя замуж…»
— Моя дорогая, я просил тебя об этом вчера вечером и сегодня прошу снова. В любом случае, до тех пор, пока ты не откажешь мне окончательно, я буду считать себя помолвленным с тобой, однако скажу откровенно — я предпочел бы, чтобы ты не отказывала, а вышла за меня… ради нас обоих.
— Как вы холодны и корректны, как ясно сознаете, в какое положение меня могут поставить наши отношения, и как по-джентльменски уверяете меня, что ваша честь всегда будет связывать вас со мной! Это слабая нить, Артур, в сердечных-то делах. Если Анжела снова станет моей соперницей — разве честь удержит тебя на моей стороне? Честь, пффф! Это как страшила в шкафу, которым пугала нас в детстве няня — теперь этим словом мужчины пугают непокорных женщин, хотя для них самих оно — пустой звук, почти лишенный смысла. Даже сейчас, в темноте, я вижу, как ты краснеешь, услышав ее имя… Разве у меня есть хоть один шанс против нее?
— Не говори о ней, Милдред, пусть память о ней умрет между нами. Она, которая принадлежала мне перед Богом, и в которую я верил, как верю в своего Бога, она нанесла мне самое смертельное оскорбление, какое только может нанести женщина любимому мужчине — она продала себя. Какая мне разница, какова была цена, будь то деньги, положение, удобство или одобрение окружающих? Результат один. Никогда больше не упоминай при мне ее имени; говорю тебе, я ее ненавижу.
— Что за тирада! Теперь в тебе достаточно огня. Я буду осторожнее, когда снова коснусь этой темы, но сама твоя энергичность показывает, что ты себя обманываешь. Жаль, что я не услышу, как ты так же пылко говоришь обо мне — тогда бы я знала, что ты любишь меня. О, если бы она только знала… она отомщена за все твои горькие слова. Ты привязан к колесам ее колесницы, Артур. Ты не ненавидишь ее; напротив, ты все еще жаждешь увидеть ее лицо; это все еще твоя тайная и самая заветная надежда — встретить ее снова в этом или другом мире. Ты любишь ее так же сильно, как и прежде. Если бы она была мертва, ты смог бы пережить это; но самое острое жало твоих страданий заключается в том унизительном чувстве, что ты вынужден поклоняться божеству, которое оказалось ложным — и ты это знаешь — и отдаешь свою чистую любовь женщине, которая тебя унизила!
Он закрыл лицо руками и громко застонал.
— Ты права, — сказал он. — Я предпочел бы видеть ее мертвой, нежели такой, какая она есть сейчас. Но я не должен утомлять тебя всем этим…
— Артур, ты очень внимателен, и я не стану лгать, будто этот разговор мне приятен. Однако я сама начала его, так что, полагаю, мне придется вытерпеть и твой плач по другой женщине… Ты говоришь, — продолжала она с внезапной вспышкой страсти, — что хотел бы видеть ее мертвой. Я же скажу, что хотела бы убить ее, ибо она нанесла мне двойной удар — ранила того, кого я люблю, и лишила меня его любви. О! Артур, — продолжала она уже другим тоном, ласково обняв его за шею, — неужели у тебя не осталось кусочка сердца, чтобы отдать его мне? Неужели нет ни малейшей искорки, которую я могла бы лелеять и осторожно раздуть в пламя? Я никогда не буду так обращаться с тобой, дорогой мой. Научись любить меня, и я выйду за тебя, и сделаю тебя счастливым, и заставлю забыть эту неверную женщину с ангельским лицом. Я… — тут голос Милдред сорвался на рыдания, и в свете звезд крупные слезы заблестели на ее разрумянившемся лице, как капли росы на розовой кожуре граната.
