желание судить интеллигенцию! Судить и строго спросить – да как же так, когда же и почему случилось, что вы всю жизнь, сколько существуете, клянетесь в любви к народу, приносите ему жертвы, а потом вдруг выясняется, что теории народного устройства вам дороже самого народа? Когда же, как и почему случилось это предательство? Может, вы знаете? Петр Николаевич?
— Я что-то в этом роде думал,— да, я думал – почему интеллигенты шли в народ, приносили жертвы, а воспитывали тем самым кого? – спрашивал я. Не палачей ли, которые жертвы привыкли запросто принимать?
— Вы? Так думали? Эт-то интересно! Это очень интересно! Ну, а скажите – почему же вы, до такой мысли додумавшись, все-таки снова предаете? Нэп предаете? Вам этого никак не докажешь, сколько ни бьюсь, а между тем? Вы опять по тому же, по интеллигентскому образцу предали небольшое, но народное дело, «Буровую контору» предали ради теории бессребреничества. Вы теоретически пришли к выводу: собственность вредна и – точка!
— Да! Повторяю и повторяю: я не хотел быть собственником!
— Предательство! Без собственности нет жизни. Без собственности и мужика нет. Вот и разделяйте с мужиком ответственность, и учитесь вместе с ним, и учите его собственностью владеть, а не бросайте его снова на произвол судьбы! И – теории!
— Собственности я отныне всегда буду избегать!
— Как? Как, спрашиваю я? Учиться жить без собственности – еще труднее, чем с собственностью! Военный коммунизм попробовал, поучил, что получилось? Нэп – этот обращению с собственностью учит, он испытывает нас, он, если хотите, страдает этим, вот они – все партийные-то съезды, все газеты, все нынешние мысли – только этим обучением и заняты, а вам, приват-доценту, и дела нету, вы снова предательствуете! Ну и не начинали бы, не брали бы «Контору», а если начали – тогда как назвать ваше отступление?
Вам и дела-то – бумагу какую-нибудь в суд или в арбитраж достаточно было подать, чтобы получить «Контору» обратно! Ну как же я после этого не скажу вам всего, что о вас думаю? Как же не буду судить тем самым судом над интеллигенцией, о котором столь долго думал? Ну, правда, я думал, мне ангельски чистенький интеллигентик попадется, а вы – замаранный. Потому и запираетесь, и скрываетесь. Ангельски чистенький, идейный, тот давно бы сказал: «Признаюсь – грешен и виновен до конца! Не знаю, в чем я виновен, но признаюсь ради торжества теории! Кроме того, хочу вам своим признанием чистосердечно помочь!» И вот сдается мне, что «Контора»-то совершенно не ваша была. Конечно, вас очень сильно мог перепугать военный коммунизм, но все-таки сдается мне, что вы из соображений совершенно не теоретических от «Конторы» отказались! Сдается мне, что...
Тут Корнилов энергически взмахнул рукой перед самым лицом УУР и воскликнул:
— Да погодите вы! Да мало ли что вам сдается?! Объясните мне: вы с юношеских лет революционер, но как же, как это все в вас уживается – пролетарская революция с этакими взглядами? Двуличие, да? Я вам точно говорю: двуличие! Ну да, ну да, – стал и дальше говорить Корнилов, – вы не саму идею революции восприняли и не ее саму – пролетарскую, а только вопрос, через нее возникший: как мужика сохранить? От революции никуда не уйдешь, у самого-то мужика есть в революции большой резон и расчет, но как бы он не сломал себе шею, а? Как бы он не погибнул? – вот ваша забота! Может быть, и смысл вашей жизни?!
Покачавшись на табуретке, УУР снова встал, снова пригнулся к окошечку, посмотрел сквозь запыленное стекло на Ту Сторону, когда вернулся к столу – надо же! – легко, даже с охотой снова отступил от всего того, что ему «сдается», снова перешел к отвлеченным своим рассуждениям, только сначала он сказал:
— А ведь нравится вам отвечать на мои вопросы? За себя отвечать – меньше нравится, не тот у вас делается голос, и глаза не те, и выражение лица не то, даже энтузиазм – не тот, и вот за всю интеллигенцию отвечать и беседовать теоретически насчет собственности – это вы с большим желанием! Ну, так что же я вам скажу? Скажу: насущная задача! И не знаю, право, более насущной после революции, после того, как она совершилась, уже научившись очень многое разрушать, но все еще учится сохранять! Очень революционная в наши дни задача, тем более когда речь – о мужике! Он ведь еще понадобится, еще ж раз призван будет и к труду, и к духовности, и к войне, а кто нынче о нем заботится? Еще оставшаяся в живых буржуазия – она как-нибудь извернется, интеллигенция, может, и не вся, но извернется тоже, а крестьянин? Он изворачиваться не умеет, не учен, особенно в лучшей своей, в самой честной своей части. Худшая – та опять же не пропадет, тоже вывернется, вон из Аула-то поезда идут с мужиками, с мужицкими семьями, это все те, которым ни крестьянское звание, ни сама земля не дороги, вот они и подаются в города, в Среднюю Азию, ну, а истинные-то пахари? Душевные-то? Они на месте остаются, они в землю верующие, и за них – боль: как-то с ними будет? Какие еще интеллигентские теории на них будут испытываться? Ведь вот же вы, интеллигенты, устраивали же опыт, собирались в толстовские коммуны, землю сообща пахать, коров и коз водить, а чем кончили? Разбежались все, сперва перепутав между собой жен своих и чуть ли не детей, а это – плохой признак, это значит, задача опять же на мужиков будет переложена! Всегда так было – чего у интеллигента не получалось, то должен мужик исполнить! Я – не против, в коммуны мужики сходятся – я не против, но как бы они тем самым лишнего масла и в без того горячие интеллигентские головы не подлили, а то уж и такой слышится разговор: «Ага! – они сходятся! Так загнать их в коммуны всех до одного – лучше будет!» Сегодня – лучше, а завтра – это станет одним-единственным способом мужицкой жизни, вот ведь как – по теориям-то обычно получается! Завтра загоним всех веревочников в артель, хотя психологически их к этому никто ведь не подготовил!
— Но ведь это же и ваша теория! Ведь говорили, говорили же вы мне, что еще в четырнадцать лет пришли к выводу о необходимости срочного перевоспитания народа! Вы – тоже теоретик и утопист! И какой: законы общинности раньше, чем арифметику, хотите в школах преподавать!
— Хочу, хочу... – подтвердил УУР. – Потому и бросаю юриспруденцию, иду в деревню, в сельскую в какую-нибудь школу. Хочу
