страдания будут новым оружием в наших руках. Пусть нас вешают, пусть нас расстреливают, пускай нас убивают в одиночных камерах! Чем больше нас будут мучить, тем больше будет расти количество наших последователей».
Таков его Кожухов. Таким был и остается он сам. Боритесь, если вы люди! Боритесь сообща. В единстве — сила, непобедимость.
И только одно, что его серьезно беспокоило, — это язык. Роман не статья, он требует совершенного знания языка. А как он знает английский? Хотя друзья и говорят, что хорошо, однако для романа этого недостаточно, даже слишком мало.
Но выход найден. Рукопись соглашаются читать Элеонора и Эдуард. Он будет давать им разделы, а они проследят, чтобы не было языковых погрешностей.
— Язык у вас хороший, мистер Степняк, — заверил Эвелинг, — вы удивительно быстро освоили его. Вам надо быть не нигилистом, а лингвистом.
— Одно другому не мешает, господин Эвелинг. Однако прошу вас, будьте беспощадны к моим писаниям. Выправляйте малейшую оплошность.
XIII
В Лондоне проездом из России остановились Кеннан и Фрост. Об этом известили все вечерние лондонские газеты, а на следующий день Степняк получил открытку, в которой Кеннан свидетельствовал свое почтение и выражал желание обязательно повидаться с ним.
— Интересно, что он запоет теперь, — говорил жене Сергей Михайлович, собираясь на встречу.
Они увиделись вечером в номере роскошного отеля «Крайтерион». У Кеннана уже был Кропоткин. На небольшом столике посреди гостиной стояло несколько бутылок вина, коньяк, фрукты, апельсины. Бокалы были надпиты. Хозяин — он заметно загорел, на висках прибавилось седины — сидел в высоком, зеленого цвета кресле, курил.
Когда Степняк вошел, Кеннан тяжело поднялся, медленно пошел навстречу.
— Ну, мистер Степняк, — сказал, обняв Сергея Михайловича, — ваша взяла. Я здесь уже говорил мистеру Кропоткину, говорю и вам: ваша правда. То, что я до сих пор думал, писал о вашей стране, ни в какое сравнение не идет с тем, что мы с Джорджем увидели.
— Рад, искренне рад тому, что вы наконец убедились в правдивости наших слов, — сказал Степняк, — и в безвыходности положения нашего народа.
— Почему же, выход есть, — возразил Кеннан. — Вы его уже избрали. Такая система, такой строй не имеют право на существование.
Степняк переглянулся с Кропоткиным, однако ничего не сказал. Фрост наполнил фужеры, и Кеннан поднял один из них.
— Теперь, когда мы собрались, я хотел бы поднять бокал за людей, которые в темноте реакции и деспотизма ищут путь к лучшему будущему, — сказал он тихо, в раздумье. — Этот путь труден, густо усеян терниями, каждого, кто встал на него, ожидают смертельные испытания, но и почетен, величествен путь борьбы. За вас, друзья, за тех, кого среди вас уже нет и кто еще борется. — Он отпил из фужера и раскурил сигарету.
Сергей Михайлович выждал, пока он затянется и выдохнет голубоватый дымок.
— Спасибо на добром слове, дорогой Джордж, — сказал он в ответ. — А я поднимаю бокал за прозрение тех, кто до сих пор сомневался, не верил нашей правде.
Кеннан утвердительно кивнул.
— Где вам удалось побывать? Что успели увидеть? — спросил Степняк. — Расскажите, пожалуйста.
— Побывали, можно сказать, везде, — проговорил Кеннан. — И в Петербурге, и в Москве... Александр, самодержец ваш, хотел предложить нам свой маршрут, однако мы с Джорджем отказались, выбрали другой — Сибирь. Нам хотелось собственными глазами повидать каторгу, тюрьмы — все то, что я отрицал, против чего выступал, критикуя ваши писания. — Он говорил, взвешивая каждое слово, каждую фразу. — Мы проехали восемь тысяч километров... Можете себе представить, что это такое... Пересылки, целые тюремные городки, а за Уралом — каторга... Там Россия словно вся в кандалах... Вы правы, господа, целиком правы. Не прав был я, что в предыдущий мой приезд в Россию дал обмануть себя.
— Важно, что вы это осознали, — добавил Кропоткин. — Человеку свойственно ошибаться, все зависит от того, как он оценивает свои ошибки.
— Да, это верно. Уверяю вас, что приложу теперь все силы к тому, чтобы уничтожить зло, нанесенное вам и вашему делу прежними своими выступлениями. Я ваш должник, и можете на меня положиться... Мир еще такого не видел, не знал, что увидит и узнает из моих статей, из моей новой книги. Верьте мне, господин Степняк.
— Охотно...
— Верьте и знайте: я не революционер, не сторонник Маркса, однако, если речь идет о тысячах угнетенных, замученных в казематах, о тысячах сирот, я готов быть вместе с вами... вместе с вами делать все, чтобы уничтожить несправедливость.
Кеннан говорил взволнованно, после высказанного им наступило молчание. Что-то рисовал в альбоме Фрост, низко опустил в задумчивости голову Кропоткин.
— Для того чтобы помочь нам вырваться из ярма деспотизма, — произнес Степняк, — не обязательно становиться в наши ряды. У себя дома вы можете сделать не меньше. Не меньше, господин Кеннан.
— Да, да, — поспешил с заверениями Кеннан.
— Я хотел сказать, — продолжал Степняк, — что как раз на вашей земле вынашивается ныне трактат о выдаче царизму русских политических эмигрантов. Сами понимаете, что это означает. Америка и Англия — единственные страны, где мы можем найти убежище. Если же эта возможность отпадает...
— Насколько это реально? — озабоченно спросил Кеннан.
— Через несколько месяцев сенат будет обсуждать и, следовательно, может утвердить проект, после которого трактат вступает в законную силу, — пояснил Сергей Михайлович.
— Это сумасшествие! Мы не должны этого допустить.
Кеннан достал записную книжку, что-то быстро записал в ней, подчеркнул несколько раз.
— Нет, нет и нет, — сказал он. — Я сам пойду в сенат, буду доказывать, что это антигуманно, дико.
— Между прочим, — отозвался Фрост, — мистер Степняк, вам передавали привет. Знаете, кто? Одну минуту. — Художник начал листать странички дорожного альбома. — Вот этого человека вы знаете?
С рисунка смотрел полными печали глазами исхудавший, изнуренный человек. Внизу, на уголке бумаги, рукою художника было написано: «Волховский».
— Феликс Волховский! — чуть не вскрикнул Сергей Михайлович.
— Он, — взглянул и подтвердил Кропоткин. — Тот самый, из-за которого ты, Сергей,
