на три с половиной месяца. Бежали, чтобы сохранить то, в чем они сами еще не могли разобраться.
А он, Иннокентий Дмитриевич Русаков, решил, что — может. Почему?
На этот вопрос Кент ответить не мог.
Формально он исправил свою ошибку. Извинился перед Альбиной, отменил свою просьбу-приказ, ничто не мешает им вернуться к прежнему состоянию — Алексею пока оставаться с Машей и детьми, Альбине думать, разбираться в себе, в своих чувствах к нему.
Ничто?
Если не считать маленького пустяка — необратимости времени.
Пятница, суббота, воскресенье, понедельник…
Эти четыре дня не выбросить из жизни, не раскрутить обратно, время не течет вспять, как не текут обратно пролитые слезы, не забываются сказанные слова.
И не отменяются решения, которые можно принять только однажды.
«Вначале было слово…»
Слово!
Ему, всю жизнь исповедовавшему, что прежде всего работа, дело, это казалось еще странным, но он уже начинал понимать, что это странное — истина.
Не за каждым словом следует дело, но любому делу слово предшествует.
Ведь дело — это материализовавшаяся мысль, реализованная идея.
А мысль без слова — написанного, сказанного, утаенного в глубинах мозга, но все-таки существующего — мертва.
И потому слово — первопричина всего.
Мысль еще не может убить или ранить, — разве что самого себя, — еще не может разрушить чью-то жизнь, но слову это вполне подвластно.
Берегите слова!
Берегитесь слов!
Почему нужно было дожить до тридцати пяти лет, чтобы понять это?
Ему, уже тринадцать лет изрекающему не просто слова, но почти ежедневно слова-распоряжения, слова-команды, слова-приказы, слова-отзывы, слова-решения, слова-рецензии?
Слова, так или иначе влияющие на судьбу других людей. Сначала единиц, потом десятков и сотен, а теперь, возможно, и тысяч?
Вправе ли?
Что же сегодня сказать Патриарху? Что он не хочет, не может пойти на это? Что его стихия — это идеи, чертежи, машины, а с людьми ему слишком сложно, он не знает их, не умеет и не может понимать?
36
Патриарх отдыхал.
После инфаркта его громоздкое, изработавшееся тело уже не могло служить ему так же верно, как прежде.
Вернее, оно уж никак не хотело служить ему.
Всю жизнь Патриарх относился к своему телу небрежно. В молодости оно если и тревожило его, то только избытком сил по весне, требованием движения, грубой физической работы да еще зовом к другому, женскому телу.
Война пощадила тело Патриарха, не тронув его ни железом, ни огнем, ни даже голодом, — он работал в глубоком тылу директором крупного оборонного завода, и тело его безотказно сутками держалось на ногах, сердце мощно, безостановочно гоняло кровь, питая мозг, не требуя ни валидола, ни нитроглицерина. Казалось, ему сноса не будет, если уж выдержало такое.
К пятидесяти годам тело Патриарха огрузнело, раздалось вширь, выдвинулось вперед круглым животом. Оно уже нерешительно пробовало незнакомые стулья — выдержат ли? — и не во всякое кресло помещалось безболезненно, протестуя против подлокотников. И хотя в груди слева иногда покалывало, сердце все еще вело себя отменно.
Первый звонок раздался в шестьдесят третьем. Что-то схватило внутри, сжало, поплыло перед глазами, посыпались из рук листки чьей-то докладной. Прошло.
Не испугало, но заставило насторожиться. Бросил курить, но через три месяца снова задымил — тело, приученное к яду, властно потребовало привычной отравы.
Через четыре года курить все же пришлось бросить совсем — стенокардия. Тело, протестуя, еще больше раздалось вширь, оплывая жиром.
И еще через четыре года инфаркт.
Тело предало Патриарха. Оно недвижно лежало в постели три месяца, и когда он наконец поднялся, решительно качнулось набок, требуя покоя.
И вот уже три года они крупно вздорили друг с другом, Патриарх и его тело. И все чаще оно выходило победителем в этом бесконечном споре, заставляя Патриарха прерывать заседания, отменять назначенные встречи, уезжать с работы раньше положенного.
Патриарх знал, что телу уже недолго осталось служить ему, и по-прежнему не щадил его, но оно без труда заставляло его считаться с собой.
Сейчас оно, умиротворенное, полулежало в кресле и почти не напоминало о себе.
Патриарх обдумывал один из пунктов своей программы прощания с жизнью.
Жизнью его, как и для многих других, была прежде всего работа.
Патриарх был тринадцатым ребенком в семье сельского попика, изгнанного за пьянство из самого нищего прихода Уфимской губернии. Из тринадцати до взрослой жизни добрались шестеро, а теперь уже никого, кроме него, не осталось.
Работа его началась с тех пор, как он помнил себя. А может быть, еще раньше?
Память сохранила: мальчишка в рваной рубашонке, без штанов, с хворостиной в руке шмыгает носом. Пасет гусей. Работа не из легких — гуси злы, обидчивы, омерзительно шипят по-змеиному и, не желая идти в загон, больно, до синяков, долбят по ногам каменно твердыми клювами.
Если бы тогда существовали трудовые книжки, первая запись в графе — сведения о приеме на работу, перемещениях по работе и увольнении (с указанием причин) — звучала бы так: гусепас.
От гусепаса до заместителя министра шестьдесят три года непрерывного трудового стажа. Вместо гусей десятки заводов, институтов, конструкторских бюро.
И потому программа прощания с жизнью у Патриарха была обширная, и он знал, что как бы ни торопился исполнить ее, все равно что-то останется несделанным. Значит, надо делать самое важное.
Сибирский центр автоматизации и был одним из важнейших пунктов программы.
Сейчас он уже не мог бы сказать, как и когда зародилась эта идея, кто первым сказал «а». Да это и неважно. Существенно другое — на его долю пришлись почти все остальные буквы алфавита. В самый раз ставить точку — назначить генерального директора объединения.
Собственно, генеральный директор там уже был — целых четыре года. Сергей Васильевич Агуреев, пятьдесят девять лет, мужчина энергичный и пробивной. Правда, числился он «и. о.», но об этом, похоже, многие в министерстве уже забыли. А вот сам Агуреев, хорошо зная Патриарха, наверняка отлично помнил об этом и жаждал избавиться от такой маленькой, но все же чуть-чуть унизительной приставки. Ежемесячно бывая в Москве, он непременно заявлялся к Патриарху, участливо справлялся о здоровье, бодро докладывал, Значительно поглядывая в глаза: «К финишу идем, Николай Аристархович, к финишу! Завод уже работает, делаем кое-что, экспериментируем помаленьку. Хороший получится комбайн — и швец, и жнец, и на дуде игрец!»
Ждет Агуреев приказа о назначении его полноправным генеральным.
Не дождется. Не по зубам Агурееву такой кусище. Энергичен, деятелен — да, но тут другое нужно. Широта мысли, талант исследователя, научный авторитет, а главное — умение заглянуть на годы вперед, безошибочная интуиция, опирающаяся на глубочайшие знания не только — и не столько — отечественной кибернетики, сколько зарубежной. Ведь задача перед центром — не
