Здание было новым, из беленого потолка торчали еще не окруженные проволокой слабые лампочки:
– Но в камеру для допросов принесли прожектор и привинтили мебель к полу… – шагнув через бетонный порог, он натолкнулся на угрюмый взгляд кряжистого мужика, в порванной, выпачканной пылью и засохшей кровью спецовке. Зачинщиков бунта держали в наручниках. Бросив на стол досье и припасенную пачку «Беломора», Наум Исаакович прислонился к выкрашенной серой краской стене. Разглядывая арестованного, он небрежно сказал:
– Я представитель Комитета Государственной Безопасности, гражданин Коркач. Советую не запираться, а пойти на сотрудничество со следствием. Чистосердечное признание облегчит вашу участь… – взгляд механика напомнил ему о полных презрения глазах Рыжего, Авраама Судакова:
– Его я не сломал, – пожалел Эйтингон, – но этого сломаю, он мне расскажет о планах 880… – арестованный молчал. Обосновавшись напротив, Эйтингон включил мощный прожектор: «Начнем».
Над заросшей непроходимым лесом балкой, над обрывистым берегом Тузлова повис вечерний туман. В темнеющем небе парил сокол. Пошевелив дрова в костре, старик кивнул на птицу:
– У него в роще гнездо… – он махнул в сторону балки, – жена его с птенцами сидит, а он мышковать отправился по ночной прохладе… – Джон приподнялся. Старик успокоил его:
– Сторожки отсюда не видать. Сию сторожку мой отец поставил, когда с турецкой войны вернулся… – он подмигнул Джону, – да не один, а с женой. Потом я ее в порядок привел, а теперь она опять пригодилась. Спят наши молодожены, не волнуйся… – он усмехнулся, – их целый день не видно. Родник у них рядом чистый, а мы с тобой, Иван Иванович, под лодкой переночуем… – у костра стоял вымытый котелок. Старик пожевал почти беззубыми деснами кусок пшеничного хлеба из полотняной тряпицы:
– Донская уха у нас вкусная… – он держал жестяную кружку с чаем, – даже стерлядь попалась, а они сейчас в Тузлове редкие гости. До войны знаешь, как было? До первой войны то есть… – взяв загрубевшими пальцами уголек, он раскурил папиросу, – на войсковых кругах в Новочеркасске саженных осетров к столу подавали, уху стерляжью в серебряных бадьях. Икры было, хоша ей залейся… – старик выпустил клуб дыма, – в Царском Селе видал я парадные обеды у государя императора… – он перекрестился, – дак мы, казаки, не хуже трапезничали… – он подтолкнул Джона в плечо:
– Слушай. На службу я пошел, как положено, в одиннадцатом году. Двадцать один год мне исполнился, прадедовскую шашку мне после гибели отца отдали, как я подростком был. Здесь… – на противоположном берегу реки светились редкие огоньки хутора Стоянов, – оставались матушка моя и брат младший, Гриша, малец десятилетний. Отец наш на японской войне сгинул. Матушка была рождением турчанка, однако крестилась, как замуж за отца выходила. У нас в Петровке храм стоял знаменитый… – он вздохнул, – церковь Божией Матери Живоносный Источник. У храма родник бил, где нашли икону Владычицы. В те времена мой предок, Михаил Григорьевич Хомутов, служил наказным атаманом, по его участию храм и возвели. Сие еще при императоре Николае Павловиче случилось. С той пор все мы, Хомутовы, и венчались там, и детей крестили. Я тоже успел сына с дочкой окрестить, после смуты храм не сразу закрыли… – старик сплюнул в костер, – это теперь в святых стенах тракторная мастерская располагается.
– Но я не о сем речь веду… – он повел еще сильными плечами, в затасканном черном казакине, – определили меня по месту службы отца, сотника Хомутова, в лейб-гвардии Шестую Донскую казачью Его Величества батарею. Стояли мы в Царском Селе. В тринадцатом году вызывает меня наш командир, полковник, великий князь Андрей Владимирович… – старик посмотрел вдаль, – его императорское высочество и говорит мне:
– Ты, Корней, казак нравный… – темные глаза весело взглянули на Джона, – а я отвечаю:
– Так точно, господин полковник, мы, Хомутовы, все такие.
Он головой покрутил:
– Язык у тебя длинный, хорунжий Хомутов, но, говорят, что среди казаков лучше вас с конями никто не управляется.
– Сие верно, – кивнул старик, – что отец мой, что дед, что я, нас на коня сажали, когда мы едва на ноги поднимались. Я коням нагайку не показывал, любого мог словами увещевать, даже самого буйного… – в тумане Джону послышался стук копыт. Он оглянулся, старик заметил:
– Не явится сюда никто, Иван Иванович. Испокон веку называется оно Тузловские склоны…
На старика, трясущегося на телеге, запряженной невидным коньком, они наткнулись на пыльной проселочной дороге, ведущей от рельс на северо-восток. Автомотриса торчала на путях:
– Пусть как хотят, так ее и убирают, – смешливо сказал Джон, – что тоже займет какое-то время… – старик, представившийся Корнеем Васильевичем Хомутовым, отправлялся на рыбалку. Телега стояла рядом с костром, невидный конек щипал траву:
– Маша с Генрихом остались в сторожке, – подумал Джон, – ладно, пусть отдыхают. Переночуем здесь и двинемся дальше… – старик подлил ему чая:
– На богородичной траве настоян, – одобрительно сказал Корней Васильевич, – то есть на чабреце. Из него степной мед выходит, самый лучший… – у сторожки, кроме крохотного огородика, торчал и старый улей. Корней Васильевич отхлебнул из кружки:
– Его императорское высочество и продолжает. Мол, король британский прислал в подарок нашему императору Николаю Александровичу английских жеребцов… – смуглое лицо старика собралось морщинистой улыбкой, – а с одним на конюшне его величества никто справиться не может. Нравный он, говорит, Корней, как и ты… – старик помолчал, – и дает он мне записку, лично от государя. Корней Васильевич, не откажите в любезности, помогите объездить жеребца. И подпись, его императорского величества руки. Я отвечаю:
– Чего бы и не объездить, дело знакомое… – старик взял еще папиросу, – а коней, оказывается, британскому государю подарил какой-то герцог ихний, вроде великих князей наших… – Джон чуть не сказал: «Экзетер»:
– Маша говорила, что ее Лорд, в Куйбышеве, тоже был крови наших коней. Но Лорд скаковой жеребец, за их родословными следят, а здесь деревня…
Корней Васильевич взглянул в туман:
– Значит, выводят мне жеребца. Ох, Иван Иванович, видел бы ты его. Белый, словно кипень, красавец сказочный, а глаз у него черный, дикий. Натерпелся я с ним, полгода возился, как с невестой… – прислушавшись, Хомутов тихонько свистнул, – знаешь, как говорят, мужику белый конь и красавица жена ни к чему, только расходы одни. Но я не мужик, я казак, – он вскинул бровь, – с ним я управился и жена у меня тоже была красавица. Сербиянка, из милосердных сестер, она в санитарном поезде служила…
Конек у телеги, встрепенувшись, заржал. Старик поднялся:
– Пришел, красавец мой… – Джон узнал гордую стать большого, ухоженного жеребца. Серый в яблоках конь, появившись из тумана, прянув ушами, доверчиво потерся головой о плечо старика:
– Я его здесь держу… – Корней Васильевич обнял коня, – он у меня вольная лошадь. Седло он знает, но он не ради седла на свет появился. Пусть живет, радуется свободе… – старик помолчал, – он потомок того коня императорского. В шестнадцатом году меня списали из армии по ранению, с двумя Георгиями, и я в Царском Селе с невестой своей обвенчался. Мой бывший командир, великий князь Андрей Владимирович, стал моим шафером, а коня мне на свадьбу подарил сам император…
Оставив хозяина, жеребец подошел к Джону. Нежные губы коснулись ладони герцога. Джон протянул лошади корочку хлеба:
– Донские крови у него тоже есть, – добавил старик, – я его забрал с конезавода, как оттуда… – он указал на север, – вернулся. Куда казаку без коня, без него я и не казак вовсе. Шесть лет ему, он в самой поре…
Аккуратно сжевав хлеб, жеребец приник головой к щеке Джона. Герцог коснулся губами мягкого уха, потрепал лошадь по холке:
– Ты коней любишь, – утвердительно сказал старик, – лицо у тебя такое. Он у меня тоже нравный, – Корней Васильевич погладил жеребца, –
