– Как это по одному? – не понимал папа.
– Сима! Ну ты что? С луны свалился? – возмущалась мама. – Рабочие всегда ходят по двое, по трое, иногда по четверо. И только плотники ходят по одному. Кстати, плотники никогда лишнего не просят. Правда, и делать ничего не умеют... – вздыхала она.
– Может, в ЖЭК пожаловаться? – застенчиво предлагал папа.
– Бесполезно... – вздыхала мама. – Надо терпеть. А я больше не могу. Не хватает на них моего терпения.
– Мам, а что такое? – недоумевал я, выпивая четвертый стакан молока подряд. – Мне лично здесь очень даже нравится. Все, по-моему, в полном порядке.
– Да! – саркастически говорила мама. – Здесь все в полном порядке. Из окон дует. Огромные щели. Унитаз разбили. Надо новый покупать. Причем разбили они, а покупать буду я, у них, видите ли, еще на склад не завезли. Что, так и будешь в туалет ходить к соседям, деятель? А за окном какое безобразие, прости господи! – вздыхала мама. – Просто идет война народная, а не новые дома!
Я не выносил, когда мама называла меня деятелем. Я был еще ребенком, но не любил, когда мне об этом не вовремя напоминают.
А вообще мне здесь нравилось. Комнаты были подходящие – две пустые и светлые комнаты, одна побольше, другая – сразу за ней, поменьше.
У меня появился свой письменный стол. Я то и дело отпирал ящик блестящим железным ключом и рассовывал солдатиков. Больше ничего пока не было.
Особенно мне нравилась ванная. Поэтому я стал часто мыться.
– Опять моешься? – спрашивала озабоченно мама. – Рубашку намочишь, деятель. Иди лучше погуляй.
Но гулять я идти не хотел. Гулять было пока не с кем. В нашем доме, кроме нас, жили еще от силы две-три семьи. Но их совершенно не было заметно. Как, впрочем, и нас.
В доме пока безраздельно хозяйничали электрики, сантехники и плотники.
Мама то и дело торопливо сбегала по лестнице, зажав в кулаке бумажный рубль, и кричала им вслед:
– Простите, а как вас зовут?
– Меня никак не зовут! Я сам прихожу... – сурово отвечал ей человек в сапогах и грязной куртке и забирал незаметно рубль, твердо шагая вслед товарищам по работе.
Иногда мама даже тихонько плакала, не в силах выдержать столкновения с суровой действительностью.
Но потом она быстро приходила в себя.
– Сима! И Лева! – говорила она твердо. – Я все поняла! Нам нужно поддерживать друг друга. И ни на что не обращать внимания. Мы – одна семья. А семья – это большая сила. У меня есть идея, как переставить мебель в последний раз. Чтобы она уже встала как вкопанная.
Папа вздыхал и опять шел передвигать мебель. Один он ее передвинуть, конечно, не мог. Мы с мамой помогали ему в меру своих сил. Папа поднимал огромный шкаф за край, а мама подсовывала под него какой-нибудь старый коврик. Потом папа поднимал его за другой край, и таким образом шкаф обязательно оказывался весь целиком на коврике. Возить его по паркету просто так строго запрещалось.
Даже когда я всего лишь двигал кресло, чтобы усесться поудобнее, мама сразу начинала кричать:
– Лева! Паркет! Паркет! Лева!
И у нее становилось страшное лицо.
То же самое, только в еще больших масштабах, происходило и с папой, когда у него шкаф сползал с коврика.
– Сима! Паркет! Паркет! Сима! – кричала мама, хватаясь за сердце.
И папа останавливался, вытирая пот со лба.
Однажды дело зашло слишком далеко.
– Марин! – в сердцах сказал папа. – Я не понимаю: это квартира для нас или мы для квартиры? Тут нужна какая-то ясность.
– Сима, к чему все эти слова? – закричала мама, густо покраснев. – Это же просто слова! А жизнь...
– Какая жизнь? – закричал папа, густо покраснев. – Не вижу тут никакую жизнь! Один рабский труд.
– Ах, ты недоволен? – спокойно сказала мама. – Ну тогда я снимаю с себя всякую ответственность! Вот завтра придет дядя Коля, и еще придет дядя Вася, и еще придет дядя Сережа – вот ты с ними и разговаривай. Не забудь только купить по пол-литра для каждого. Иначе у вас разговора не получится.
– Марина! – жалобно сказал папа. – Я всем доволен. Только у меня действительно ничего не получится с дядей Колей. Мне кажется, мы говорим с ним на разных языках.
– Да! А я говорю с ним на одном языке! – язвительно сказала мама. – На простом русском языке, который тебе, видимо, недоступен.
Папа пристально посмотрел на меня и тихо сказал:
– Знаешь, Лева, тут дело зашло слишком далеко. Тебе лучше погулять, посмотреть окрестности. А шкаф мы передвинем как-нибудь в другой раз.
Я вздохнул и послушно вышел во двор.
* * *
Там я сразу увидел Серегу-маленького.
Он в одиночестве катал железную машинку по скамейке.
– Газку прибавь, товарищ! – говорил Серега сам себе солидным голосом.
– Есть прибавить! – отвечал сам себе Серега и начинал катать машинку быстрее.
На голове у Сереги была классная кепка с зеленым полупрозрачным козырьком из пластмассы.
Я снял у него с головы кепку и стал смотреть сквозь козырек на вечернее солнце. Серега заплакал.
– Отдай кепку, гад! – хныкал он. – Мамка заругает!
Я предложил ему посмотреть на солнце сквозь полупрозрачный пластмассовый козырек. Серега застыл в восхищении.
– Зеленое, твою мать! – в восхищении сказал он.
Зеленое солнце расплавилось в козырьке, расплылось в улыбке, растаяло как сливочное масло зеленого цвета.
– Тебя как звать? – спросил меня Серега.
– Лева! – сказал я и отдал ему кепку.
– А я Серега из пятидесятой квартиры! – сказал он значительно. – Будешь приставать – дам в рыло! Все понял, пижон?
* * *
Мы дружили с ним в те короткие минуты, или даже можно сказать мгновения, когда матери выпускали нас на улицу. Мы прилипали к занозистому штакетнику и сквозь щелку наблюдали, как ревет бульдозер, кричат рабочие и клубится серая строительная пыль.
Там, дальше, в старых дворах, жила знаменитая пресненская шпана, которой нас пугали родители, чтобы мы никуда не убежали. А у нас двор был новый, очень грязный, но просторный и светлый. Задирая голову, мы с Серегой наблюдали, как над нашим городом и домом плывет длинный клюв строительного крана.
– Большой какой, скотина! – возбужденно говорил Серега.
– Давай в котлован полезем, а? – предлагал я. – Там иногда клад можно найти.
– Нельзя мне. Мамка заругает, – вздыхал Серега. – А ты давай. Если тебе штанов не жалко.
Не могу сказать, чтобы мне было так уж жалко штанов. Просто котлован был такой глубокий, что страшно было даже думать о том, как я оттуда буду вылезать.
