чувство прекрасного. Они довольно образованные люди, им известны арифметика, астрология и каллиграфия; к тому же они обладают недюжинной храбростью. Подобных качеств не найдешь у чернокожих и родственных им народов, отстающих от них в умственном развитии»[905].
И даже после того, как ислам потеснил другие религии с Аравийского полуострова, Византия по-прежнему вызывала восхищение у мусульман. Почему же они не приняли столь близкое им вероисповедание? На этот вопрос дает ответ все тот же автор:
«Несмотря ни на что, они[906] верят в существование трех богов: двух невидимых и скрытых и одного зримого. С божественной субстанцией происходит (по их мнению) то же самое, что с лампой, которой для того, чтобы светить, необходимо масло, фитиль и сосуд. Они полагают, что сотворенное стало создателем, раб — хозяином, а созданное существо превратилось в первородную божественную сущность... Им кажется, что происходящее с ними не столь важно, и потому не очень-то гордятся собственными деяниями, приобретающими для них значимость только после божьего благословения. Это больше чем преступление!»
Так, Троица Пресвятая[907] и Воплощение Сына Божьего[908] — два основополагающих догмата христианской теологии — более всего задевали монотеистические религиозные чувства мусульман. И тем не менее Византия по-прежнему волновала воображение и приковывала к себе их внимание. И даже вновь обращенные мусульмане, которых христиане, еретики, вероотступники и евреи считали людьми второго сорта, — ибо в первые столетия своего наивысшего расцвета ислам принял в свои ряды немало христиан и евреев, — также не скрывали своего преклонения перед Византией. Мусульмане, наблюдая со стороны, как византийское государство на их глазах обретает неслыханное величие и мощь, были не в силах устоять перед столь заразительным примером. Под славными знаменами ислама они могли бы участвовать в строительстве империи, способной соперничать с самой Византией, чтобы говорить с ней на равных. Следует отметить, что арабы не ошиблись в своих расчетах.
Столь откровенное восхищение врагом может показаться странным в наши дни. Однако все станет на свои места, если вспомнить, какое увлечение экзотикой в конце XIX и в начале XX века пережила европейская буржуазия, сказочно разбогатевшая в течение нескольких десятилетий благодаря подъему промышленности, когда на смену вошедшим в моду стараниями братьев Гонкуров[909] японским произведениям искусства пришел культ «первобытных» культур. Французы обогатили свои коллекции предметами и поделками, вывезенными из африканских и островных колоний. Открытие первобытных искусств Папуа-Новой Гвинеи, в прошлом архипелага Бисмарка, стало для Германии настоящим откровением, положив начало немецкому импрессионизму. Повальное увлечение парижан в первой половине нашего столетия сначала русской балетной труппой Сергея Дягилева, потом африканским искусством и джазовой музыкой, затем ударившихся в мистицизм самого крайнего восточного толка, объясняется ничем иным, как романтической неудовлетворенностью интеллигенции. По окончании второй мировой войны после восстановления утраченного благосостояния и возврата к истокам, то есть к национализму, характерному для периода экономического кризиса, возродился и былой интерес к чуждым экзотическим религиям, а именно к буддизму, индуизму, а также к китайским и японским верованиям.
На первых порах распространение ислама шло по такому же пути. И вероотступники принимали религию победителей, родившуюся среди отливавших золотом бескрайних просторов пустыни, привлекавшую их своей первозданной новизной.
Эволюция народов на стадии становления государственности неизбежно приводит к централизованности религий вокруг единого бога. Двенадцать веков спустя, несмотря на все неприятие христианства, традиционно отождествляемое с презренной властью божественного права, революционеры 1789 года пошли тем же проторенным путем, использовав простую лингвистическую подмену, а именно заменив слово «Бог» на «Высшее существо», что по сути дела ничего не меняло. Отказаться от имманентности божества, лежащей по другую сторону религиозной практики, означало бы скомпрометировать саму идею государственности: на подобный рискованный шаг не отважились хорошо разбиравшиеся в вопросах философии вожди Французской революции, которым во что бы то ни стало был необходим хоть какой-нибудь дьявол. И они нашли его.
Мы не погрешим против истины, если отдадим должное политическому чутью Мухаммеда, о чем лучше всего свидетельствует история его триумфальных побед. Именно в торжестве его идей историк находит поистине двойное откровение. Более того, его учение одинаково удовлетворяет мистические устремления, как и политические амбиции. Мухаммед, по-видимому, больше полагался на интуицию, чем на логические построения, что нашло отражение в словах мусульманского мистика и святого мученика Хуссейна Мансура эль-Халладжа[910], которыми начинался его «Полет души»:
«Мне открылся секрет медитации: мое сознание словно озарил луч света, и я погрузился в море размышлений, скользя по волнам, словно парусник с раздувающимися под ветром парусами»[911].
И самая непреложная истина состоит в том, что Мухаммед создал не только религию, но и нацию, которая, в свою очередь, образовала государства. Следует подчеркнуть, что последнее было бы невозможно без ислама.
Как и в случае с зороастризмом — первой тоталитарной теократии, дьявол оказался на службе у государства. Он стал гарантом исполнения Закона. И каждый, кто пытался вырваться из-под власти ислама, тут же попадал в объятия Сатаны.
Со становлением ислама возникла и превратилась в объективную неизбежность угроза религиозных войн. В самом деле, при всем желании эти войны нельзя было бы предотвратить. Они вошли в историю под названием Крестовых походов.
18
НОВЫЕ ВРЕМЕНА
И БОГ ЛЕНТЯЕВ, НИГИЛИСТОВ И
ЧЕЛОВЕКОНЕНАВИСТНИКОВ
О дьяволе, ставшем разменной монетой, о мнимых и настоящих преступлениях, совершенных от его имени. Тревога, поднятая американскими полицейскими. Сатанизм и его засилье в культуре Роль Сатаны в политике Нигилизм как проявление сатанизма. Истоки ненависти, питающей сатанизм. О тени дьявола, нависшей над западным миром.
Казалось бы, что в грозовой атмосфере политических бурь XX века, ознаменованного расщеплением атома и осуществлением ядерного синтеза, позволившими проникнуть в святая святых материи, после успехов, достигнутых генетиками, сумевшими воздействовать на живой организм на уровне двух первородных клеток, а также сексуальной революции, вдребезги разбившей самое устойчивое из всех убеждений — идею первородного греха, вследствие революционных и контрреволюционных переворотов, заставивших оглушенного потоком информации обывателя то и дело менять политические ориентиры, в результате распространения беспроводной телефонной связи, отвоевывающей все более обширные пространства, Сатана, чьей сферой обитания, по утверждению средневековых и современных авторов, испокон веков считается окружающая среда, должен был бы уже давно откинуть копыта.
