даже мы не способны оживлять мертвецов вместе с душами!
– Прошлое должно оставаться в прошлом, – Хеоллея поцеловала сына в лоб. – Возвращенный к жизни Енрингред уже не будет моим Енрингредом. Как я и говорила, я желаю лишь упокоиться душой, чтобы встретиться с ним. Однако я попрошу вас исполнить одну-единственную просьбу перед этим.
Она быстро проговорила:
– Я все сделаю! Чего ты хочешь?
– Совсем немного.
– Что же? Говори быстрее!
– Поклянись, дитя… Что для тебя будет столь малая клятва? – шиверка сомкнула от слабости веки, из-под которых напряженно наблюдала.
– Клянусь, что исполню любое желание!
Растянув губы в предсмертной улыбке, старуха принялась говорить, пока Она сидела рядом и слушала. Слушала, впрочем, несерьезно, так как никогда еще не беседовала с людьми так долго. Она только нетерпеливо кивала и дала свою клятву легкомысленно, даже не думая исполнять. Ей просто хотелось играючи заглянуть в грядущий день и увидеть, про каких же птиц шла речь. Затем она явилась перед Хеоллеей в своем истинном облике, оттопырив солнечное крыло, покачиваясь больше в левую сторону, и обвила ее своими призрачными руками.
Позже Он винил себя, что позволил ей это сделать. Они тогда еще не знали, что Мать не терпит нарушения данных ими клятв на родном языке. Да и не только в этом их обманули… Не единственной, кто научился видеть во снах обрывки былого и грядущего, была Хеоллея. Потом им еще не раз встречались такие же странные люди, дары и знания которых объяснялись не Материнской благодатью, а исключительно приближенностью ко Шву. А когда Она не смогла вырваться из стареющего тела, Он испугался. Испугался как никогда! Он пришел к своим братьям, слезно моля, но, узнав, что многие стали умирать, рассеиваясь, понял, что время уходит. Мать все неохотнее отвечала на их мольбы, также рассеиваясь по миру, из-за чего Он, как и другие дети, почувствовал на нее обиду. Это и сподвигло их на грех. Они тогда нашли способ жить в этом мире, не полагаясь на созданные в ходе кровавых ритуалов безобразные демонические тела. Но расплатой стало то, что для насыщения своих конструктов им пришлось изорвать светлую оболочку Матери, как ткань. Они очернили ее больше, чем кто-либо из людей, забрали весь ее свет. Но никто в этом никогда не признается. Все они будут винить в этом людской род, людской мир и людские нравы.
Но его сестра не успела создать свой конструкт, сдерживаемая одним телом… Она плакала в его объятиях, обливала горючими слезами его расписанный рубинами, сапфирами, алмазами и златом балахон. И он плакал вместе с ней, пока она не поднялась. Она, тонкая, как ледяной клинок, и гордая, как пламенный феникс, выпрямилась и произнесла тихим, но непоколебимым голосом страшные слова: «Пусть будет так. Значит, это угодно самой судьбе». А Он все еще вопил. Его стенания прокатывались по долинам и равнинам, над реками и горами, под небесами и в самых отдаленных пещерах, заставляя дрожать каждую живую тварь.
Ему пришлось тогда приложить все усилия, чтобы научиться делать смертное тело человека бессмертным без ритуалов. Именно он стал прародителем сначала простых вампиров, а потом и бессмертия, переходящего из тела в тело без разрушения оного. Он стал Гарозулом, Гар’тромехором, а также Гааром, кочуя из одного века в другой под разными именами. Им пугали детей жрецы Ямеса, связывая приход зимы с его появлением. Именно его усилиями, благодаря его острому и злому уму, его сестра смогла не погибнуть вместе с телом. Именно его усилиями был возведен древний храм в снегах Дальнего Севера, где тысячелетиями спала их «клятва», которую они сокрыли на долгие годы.
* * *
Ее горящую от холода грудь будто терзали кузнечными щипцами. Это ощущение появилось, быть может, месяц или два назад. Она не знала, сколько уже лежит здесь, под ледяной твердью. Но Мариэльд точно знала, что это было признаком приближающейся смерти. Она не видела ничего вокруг себя – глаза ей выклевал Белый Ворон, – зато чувствовала замерзающие движения крови. Кровавая змея начала выползать из ее разрушаемых останков, дабы отыскать себе новое пригодное пристанище. Но его не было… И вот кровь извернулась на валуне около заледенелого трупа, легла клубком, отчего кончик ее хвоста показался наружу. И застыла… Последние силы покинули ее.
Спустя более чем две тысячи лет первое человеческое бессмертие этого мира изжило себя, беспомощно погибнув в снежной крепости от голода, холода и одиночества.
Она ощутила пугающую свободу, какой не было все эти тысячелетия. Ее старая душа легко отпорхнула от тяжелого тела, вознеслась над ним и горами, взмахивая единственным крылом. А в центре этого крыла пульсировал свет Матери. Этот свет не поместили в конструкт, чтобы заточить в темных пещерах, поэтому мощью он напоминал то нестерпимо-горячее солнце, то зимние холодные звезды. Но тут же одиночество сковало этот яркий свет, и душа вздрогнула, съежилась. В этом мире больше не было явного присутствия Матери, отчего душа в беспомощности стала умирать. Она все чернела, скрючивалась, жалобно трепыхаясь между небом и землей… Ее конец придет здесь, в облаках над снежными горами…
А потом ее что-то подхватило, и она почувствовала нечто смутно знакомое ей, родное и любимое. Все эти годы, бросив мир на погибель, Он был где-то рядом, отчаянно выискивая отзвук ее души, запертой в этой темнице бессмертного тела, впитывающего магию. Поэтому сразу же после гибели тела он явно ощутил ее присутствие… Тогда он понес ее в морозном воздухе, над острыми вершинами, под облаками, пока она серела, теряя златоносный свет. Если какой зверь или человек и видел этот быстрый полет, вскинув голову, то он, возможно, спутал это с полетом птицы, несущейся с невероятной быстротой куда-то на северо-восток. Однако же у этой странной птицы одно крыло чернело тьмой с лишь изредка вспыхивающими звездами, а другое сияло блекнущим светом, который золотым шлейфом тянулся следом, тая в воздухе.
Так они и летели, обнявшись, как в былые времена. Правда, душа ее рассеивалась, теряла благодатные воспоминания, отчего уже не понимала, что происходит… А он молился Матери, силясь успеть! Они летели сквозь горящие изумрудом хвойные леса, сквозь черные-пречерные пещеры, напоминающие зев зверя, сквозь пышные облака и лазурь неба, и он держал ее, прижимая к себе, пока она серела и серела, не узнавая ничего вокруг.
Наконец их окутала мягкая тьма, напоминающая о чреве Матери. Но и тогда он не сразу отпустил ее. Теперь Она напоминала не солнце, а остывающий уличный фонарь, в котором лишь едва тлела искра сознания. Она отпорхнула от него, огляделась.
Успел ли он донести ее?
