е. Христа каким последний изображен у Иоанна. Вишну Нарайяна, как и ведийский Пурушач т. е. человек, означает не только того, кто как человек сам принес себя в жертву, чтобы создать мир, но, подобно Иоаннову логосу, свидетельствует также и о мистическом присутствии высшего бога в человеческом индивидууме, о богочеловеке, который в качестве такового нисходит на землю, чтобы содействовать спасению человечества посредством его нравственного искупления. Так, о Вишну, сливающемуся с Кришной, героем Магабхараты, говорится следующее: «Когда угасает добродетель и возвышается неправда, я все снова и снова создаю себя. Для защиты праведных и уничтожения грешников, ради укрепления добродетели, я возникаю из века из век (Бхагавад-гита 4, 7 и сл.). Гриль вполне допускает знакомство евангелистов с соответствующими индийскими религиозными идеями (ук. соч., 356). Мы тоже указывали уже на тесную связь между гностицизмом и восточными, в особенности, индийскими представлениями.
68
Одной из своеобразных черт исторического Иисуса принято считать то, что он любил инргда веселиться и даже пировал на свадьбе в Кане. Но разве премудрость у Сир. 14, 14 говорит не о том же? «Не лишай себя доброго дня, и часть доброго дня да не пройдет мимо тебя» (ср. также Сир. 34, 27 и сл.).
69
Смит тоже полагает, что Иоанну не удалось нарисовать особенно привлекательного образа Иисуса. Анализируя с этой точки зрения отдельные главы евангелия, он приходит к следующему выводу. Четвертый евангелист не снабдил свой портрет ни одной симпатичной чертой. Как человеческое существо, его герой не обнаруживает ни малейших следов привлекательности; напротив, несмотря на предвзятое мнение восемнадцати столетий, всякий неискушенный читатель не может не признать, положа руку на сердце, что образ Иисуса непривлекателен, призрачен, неприятен, мрачен, суров и сух. Между тем евангелист приложил, очевидно, все старания к тому, чтобы сделать свой образ как можно человечнее и привлекательнее. Его «Вот человек!» (Ессе homo) — явный крик его собственной души. Он придумал бесчисленные детали исключительно для того, чтобы оживить свой образ и приблизить его к действительности; он вынудил у самого себя бесконечное множество вариаций на тему о любви; он с самым серьезным намерением стремился измыслить нежные и задушевные отношения своего Иисуса к окружающим. Он очеловечил Иисуса до крайней степени, даже придал ему известную сентиментальность. И все же потерпел полную неудачу. С начала до конца, несмотря на все усилия евангелиста, его Иисус остается богом. Сегодня он такой же, как вчера и всегда; на его лице не видно ни малейшего движения; во всем его тоне, во всем его поведении, не ощущается ни малейшего биения пульса; он холоден, как мраморный бюст Дианы. Чтобы бы ни говорили, Иоаннов Иисус несимпатичен, непривлекателен как человек. В его речениях много высокопарной теологии и глубокомысленной религии, и они, по справедливости, способны заставить нас восхищаться ими. Но не подлежит сомнению, что это рассуждения самого Иоанна и что они не дают никакого представления об Иисусе-человеке. Неудачная попытка евангелиста нарисовать привлекательный человеческий образ Иисуса является одной из самых достопримечательных во всей литературе. Его Иисус-человек остается странным, суровым, загадочным, нередко язвительным, бесчувственным, непонятным и беспощадным» (Polyxena Christiana» в «The Monist», 1916, 288 сл.)
70
Впрочем, и иудеи разговаривают у Иоанна с наместником в таком резком тоне (Иоан. 18, 30) которого едва ли потерпел бы исторический Пилат и который свидетельствует о том, что у евангелиста сложилось крайне курьезное представление о поведении иудеев во время их общения с римскими властями.
71
Вернее, познание христа у Иоанна является сплетением понятий созерцания и веры, при чем каждое из них уступает другому долю своего собственного значения. «Вера в смысле четвертого евангелия есть не что иное, как пристальное созерцание образа Иисуса в его божественном ореоле с доказательствами дарованного ему богом всемогущества и всеведения, с его чудесами и речениями, окутанными благодатной завесой таинства, — этого образа, который, воссияв в определенном месте и в определенное время, пребывает вечно. Вера и созерцание — коррелятивные понятия. Вера — это не вера в определенные факты, как, напр., в смерть и воскресение, но самоуглубление в целое, в полноту сущности христа. Подобно тому, как Моисей сделал змею видимой для всего народа, так и бог возвысил и сделал видимым человеческого сына, чтобы в религиозном созерцании этого божественного символа все могли обрести вечную жизнь. В этом смысле (а не в смысле искупительной смерти) говорится, что бог отдал своего сына, т.е. отдал его как объект веры и созерцания (Иоан. 3, 14-16; 8, 28), На мистическом созерцании и на вере зиждется гносис четвертого евангелия. Познание Иоанновых писаний всецело является мистериальным познанием, которое не только покоится на богосозерцании, но и заключается в нем (Буссе, «Kyrios Christos», 207 и сл.). С этой точки зрения вера в христа или богосозерцание через созерцание христа, в смысле Иоаннова евангелия, представляется своего рода эстетическим актом, вовлечением «я» и его слиянием с предметом созерцания. Так рассматривали эстетическое переживание Платон, Плотин, Шеллинг и Шопенгауэр. Но это самоперенесение своего «я» в объект отнюдь не реально, а только иллюзорно, т. е. представляет собой «эстетическую иллюзию» в собственном смысле, и тождество субъекта и объекта в акте эстетического созерцания означает только иллюзорное воссоединение «я» с абсолютным духом (ср. Е. V. Hartmann, «Philosophie des Schönen», 1887, 67 и сл. 485 — 489). Точно так же углубление в традиционный образ Иисуса или в Иоанновы речения господа посредством созерцания христа может повлечь за собой только иллюзорное обожествление в смысле вышеупомянутой эстетической иллюзии.
72
Параклет — (др.-греч. παράκλητος — защитник, заступник; в новозаветном греческом в знач. «утешитель») — человек, которого призывают на помощь, для утешения.
73
Мы уже указывали на родство Иоаннова гносиса с индийским миропониманием. Здесь оно до такой степени очевидно, что нет никакой возможности уклониться от констатирования этого обстоятельства. В «Багавадгите» (Песнь вышнего») — произведении, относящемся, по общему мнению индологов, к 200-500 гг. до нашей эры Кришна говорит:
«Кто любя чтит меня, тот во мне, и я в нем» (IX, 29).
Противопоставление познания или веры (свет) неведению или неверию (тьма) тоже встречается в «Багавадгите». Затем мы вспоминаем Иоаннов взгляд йа бессмертие, когда читаем:
«Кто нашел познание, тот вскоре обретет высший душевный покой.
«Кто в неведении и неверии отдаст себя во власть сомнений, тот
