– Мы любим тебя! – сказал я.
– Спасибо, что я всегда мог почувствовать себя частью вашей семьи, – сказал он, глядя в пространство.
Допив бокал, он встал, чтобы ополоснуть его. «Одиннадцать лет», – подумал я. Столько времени священничество было его семьей. С первого курса семинарии. Треть жизни. А значит, сегодня он переживает то, что не должен пережить ни один человек, – угрозу второй раз стать сиротой. Он потянулся к пачке сигарет, но его остановил стук в дверь.
От этого звука Петрос проснулся.
Глянув на Симона, я увидел, что остекленелый взгляд стал более осмысленным.
И пошел открывать.
– Отцы Андреу? – спросил стоявший за дверью человек.
Мирянин в черном костюме. Я узнал его: личный курьер Иоанна Павла. Курсоре.
Он держал в руке два конверта. На одном было оттиснуто мое имя. На другом – имя Симона.
Я вручил Симону его конверт, и он закрыл глаза. Мона встала и подошла к нам.
Этот миг представлялся мне, я мечтал о нем и жил в страхе его, но сейчас все мои опасения умолкли. Меня наполнило непривычное спокойствие.
«Надейся на Господа всем сердцем твоим… Во всех путях твоих познавай Его, и Он направит стези твои»[27].
Брат же, напротив, выглядел напуганным, как никогда.
– Симон… – тронула его за руку Мона.
Петрос во все глаза смотрел на посланника. Потом встал, подошел к Симону и прижался головой к ноге своего дяди, обхватив его ручонками за пояс. И с Самсоновой силой сдавил.
Я первым открыл свой конверт. Внутри оказались не те слова, на которые я рассчитывал. Я снова повернулся к курсоре.
Тот ждал.
– Симон, – прошептала Мона, – открой.
Брат неуверенной рукой распечатал конверт и пробежал глазами по строчкам.
– Прямо сейчас? – срывающимся голосом спросил он, подняв взгляд на курсоре.
– Да, святые отцы, – кивнул курсоре. – Следуйте за мной. Машина ждет.
Мона глянула Симону через плечо на бумагу, которую он держал в руке. Что-то промелькнуло в ее глазах.
– Симон, иди! – сказал она.
Я удивленно посмотрел на нее.
– Доверься мне, – горячо прошептала Мона. – Иди!
Приехал тот же черный седан, что и в прошлый раз. С таким же бесстрастным лицом синьор Гуджел открыл заднюю дверь. Курсоре сел на переднее пассажирское сиденье. Рядом я слышал дыхание Симона.
Гуджел и посланник молчали. Из окон верхнего этажа Бельведерского дворца смотрел на нас Петрос. Я не отрывал от него глаз, пока окно не скрылось из виду.
Улицы опустели. В офисах еще стояла темнота. Вечером, когда мы с Моной и Петросом шли домой с катка, огромные стаи скворцов высыпали на небо, словно над Римом раскинули сеть. Накинули и вытянули и снова накинули. Но сейчас вверху сияли только звезды. Симон дотронулся пальцами до римского воротника своей сутаны.
Машина подъехала ко входу во дворец, но не остановилась.
– Куда мы едем? – спросил Симон.
Мы молча завернули на дорогу, огибавшую базилику. Показался Дворец трибунала. И тоже исчез в темноте.
Мокрые булыжники двора напоминали черное стекло или Тибр в бурную ночь. Симон наклонился вперед, положив руки на спинки передних сидений. Мой телефон зажужжал. Сообщение от Моны.
«Ты в С. П.?»
«Почти. А что?» – напечатал я.
Машина замедлила ход. Гуджел выключил двигатель, вышел и раскрыл зонт.
– Святые отцы, – сказал курсоре, – следуйте за мной.
К югу находились ворота, отделявшие нас от площади Святого Петра. Под дождем мокли тысячи верующих, которые стояли бы здесь в сочельник, даже если бы небо падало на землю и наступал конец света.
Курсоре провел нас через боковой вход. В сакристии лихорадочно переодевались несколько старых священников. Здесь были и мои предсеминарские мальчики, одетые в красные сутаны и белые альбы, – они помогали старшим надеть облачение. Двое министрантов подбежали к нам, катя перед собой вешалку на колесиках.
– Для вас, – сказал один Симону.
Это был так называемый хоровой кассок, одежда, которую надевает священник, присутствующий на мессе другого священника.
– Нет! – замотал головой Симон, изумленно глядя на него.
У меня громко застучало сердце. Одеяние было пурпурного цвета. Хоровой кассок епископа.
Телефон зажужжал снова – пришел ответ от Моны.
«Сегодня особая проповедь».
Я сделал знак своим мальчикам не слушать Симона, а делать свою работу. Они умели одеть священника быстрее, чем любые другие министранты на свете. И хотя Симон запротестовал, он понимал, что произойдет, откажись он переодеться. Если он останется в черной сутане, его примут за скорбящего епископа. А в такой день, день Рождества нашего Господа, скорби не место.
Симон опустил голову, набрал воздуху и вытянул руки. Мальчики сняли с него черную сутану и надели пурпурную, белый роше[28] и пурпурную накидку-моццетту. Сверху повесили нагрудный крест.
– Сюда, – сказал курсоре, ускорив шаг.
Коридор напоминал мраморный вход в гробницу. Я оглянулся через плечо. Один из моих мальчиков поднял руку, словно прощаясь с нами.
В коридоре воздух изменился. Стал теплее, завибрировал от шума. У меня покалывало кожу. Мы прошли еще одни двери – и очутились на месте.
Потолок исчез. Стены поднимались в бесконечность, к крыше базилики. Вибрация стала глубже, обретая космическое звучание.
– Сюда, – сказал курсоре.
Открывшийся вид заставил меня встать как вкопанного. Всю жизнь я ходил в греческую церковь, куда вмещалось две сотни людей. Сегодня – от главного престола над мощами святого Петра до каменного диска у входа, где некогда короновался Карл Великий, – базилика вмещала десять тысяч христианских душ. Центральный неф так переполнился, что миряне уже не надеялись найти сидячие места и скапливались в боковых проходах. Толпа колыхалась и пульсировала, разливаясь по собору насколько хватало глаз.
Курсоре повел нас вперед. Алтарь несколькими кольцами обступили верующие, чем ближе к престолу – тем выше рангом. Сперва миряне, потом монахини и семинаристы. Мы добрались до монахов и священников, и я остановился, поскольку мое место было здесь. Оглядевшись, я увидел и других восточных католиков, и кто-то, узнав меня, потеснился.
Симон держался рядом. Курсоре жестом пригласил его пройти дальше, но брат тоже остановился.
