Поезд начал подъем к подножиям Гималаев; к дороге подступили густые зеленые леса. В нескольких купе от нее грохочущий английский бас объяснял кому-то – вероятно, жене, – что ширина колеи здесь всего два фута и шесть дюймов[87], и что вся эта дорога – чудо инженерной мысли, и что они проедут через сто два туннеля, пробитых в скалах. «Сто два! Господи! – воскликнул ленивый театральный голос. – Поразительно».
Внезапно ей ужасно захотелось похвастаться, сообщить всем: «Эту дорогу строил и мой папа. Он был одним из лучших железнодорожных инженеров в Индии, а это кое-что да значит!»
Но их голоса уже заглушил гудок паровоза. Поезд нырнул в туннель и снова вынырнул на свет.
Как же ей нравилось в детстве путешествовать; она жалела детей, у которых не было новых домов, которые предстояло обживать, новых деревьев, на которые еще предстояло забраться, новых друзей. Она была дитя Империи и теперь это понимала.
Еще одна мысль поразила ее как удар. Ее дом был там, где были они – папа, мама и Джози, – а с тех пор она, бесприютная, просто мечется по свету.
Папа, мама, Джози – давно уже она не осмеливалась произнести их имена вместе. Она посчитала на пальцах: ей было восемь, может, девять лет, когда она в последний раз сидела вместе с ними в этом поезде. Как странно, что она живет без них столько лет. Мать всегда собирала специальные корзинки для таких поездок: с лимонадом, булочками, сэндвичами, «Аппетитным» кексом. Во время той памятной последней поездки Джози сидела рядом с мамой, а Вива – напротив них в полоске солнечного света возле папы. Ей снова вспомнилось солнце на ее волосах, радость оттого, что сидит рядом с ним. Стройный, сдержанный человек с ласковыми руками и умным лицом. Он никогда не говорил ей, что любит ее, – это было не в его обычае, но он любил, и она знала это, знала всегда; это как будто ты находишься внутри незримого магнитного поля.
Честно говоря, они с мамой ждали мальчика, а когда он не получился, папа без раздумий отдал свое сердце Виве. Больше всего на свете ей нравилось слушать, как папа рассказывал о восхищавших его вещах – паровых двигателях. Он говорил, что они избавляют лошадей от тяжелой работы и сами перевозят груз, и что пар, выходящий из котла, – это энергетический танец молекул: «Если бы ты могла их увидеть, они бы летали вокруг – миллиарды шариков».
Образ отца снова завладел всеми ее мыслями. Когда ее глаза видели пыльные деревни, городки, выжженные солнцем пространства между ними, ей с такой страстью, какой она не испытывала уже давным-давно, хотелось, чтобы папа вернулся. Тогда они поговорили бы с ним о многом, и об этой железной дороге тоже. Дома, когда он размышлял над сложными проблемами эксплуатации дороги, он вытаскивал из шкафа большой деревянный ящик с надписью «Королева». Высыпал его содержимое на травяную циновку, постеленную в его кабинете: миниатюрные фигурки парижских мостов, крутые откосы, деревья, валуны из папье-маше. Как мудро он придумал – жизнь для него была как детская игра. И какой безнадежной затеей, должно быть, казалось ему строительство этой амбициозной дороги – с такими крутыми горами и огромными скалами, сквозь которые приходилось пробиваться с помощью взрывов.
Вива так шумно вздохнула, что ей пришлось извиняться перед своей соседкой. Зачем она едет в Шимлу, если это так больно? Не считая Фрэнка, который не очень-то и понимает, что это для нее значит, кому какое дело, если она сойдет с поезда на следующей станции и вернется в Амритсар? Последние следы ее дорогого сердцу прошлого можно устранить, выбросив в окно письмо Мейбл Уогхорн и ключи от сундука.
Поезд стучал колесами, упорно набирая высоту. На Калке, крошечной станции, прилепившейся к скале, мужчина с корзинкой продуктов вскочил в вагон и стремглав побежал по нему, крича: «Вода, фруктовый пирог, лимонад», но Вива не могла есть, еда не лезла в глотку.
Молодой супруг, сидевший напротив Вивы, спрыгнул с поезда, нырнул под платформу и купил в ларьке плошки с супом дхал. Его молодая жена застыла в боязливом ожидании и не отрывала от него глаз.
В конце-то концов все просто, подумала Вива при виде ее облегчения, когда он вернулся.
Дом – это когда ты знаешь, что находишься в центре мира другого человека. Вива утратила эту опору вместе со смертью родителей. После их ухода из жизни никто в общем-то не был к ней ни жесток, ни груб – ее не били, не отправляли в работный дом, так что скрипки пускай не рыдают. Изменилось вот что: она начала чувствовать на себе – как это там называется? – избыточную требовательность со стороны окружающих.
В домах родственников она ночевала в спальнях выросших детей; их пыльные куклы и деревянные поезда глядели на нее с гардероба. Во время школьных каникул, когда она оставалась в монастыре, ей приходилось спать в лазарете, где она особенно остро ощущала свое одиночество и казалась себе маленьким дебилом с какой-то неприятной болезнью. Когда она повзрослела настолько, что стала сама себе хозяйка и поселилась в той крошечной квартирке на площади Неверн, ее опьянила свобода. Наконец-то она была по-настоящему одна и ей больше не нужно было испытывать ни к кому благодарность.
В полудреме она думала о Джози. Как ужасно, что память о ней начала тускнеть, словно музыкальная пьеса, которую играют и играют столько, что она уже теряет свою власть над человеческой душой. Черные кудряшки, голубые глаза, длинные ноги, скачущие с камня на камень. «Быстрей, копуша, прыгай!»
Ее лучшим воспоминанием был поход с Джози и родителями в предгорья Гималаев; вся семья ехала верхом, за ними следовали слуги и пони с припасами и походными кроватями. Они спали в палатках под яркими алмазами звезд и слушали рев горного ручья. Возле палаток пони щипали траву. Родители сидели у костра и рассказывали по очереди истории. Героем любимой отцовской истории был Паффингтон Блоуфлай – сильный и храбрый мальчишка, который никогда не ныл и не жаловался.
Потом они переехали в Кашмир; точное название городка она уже не припомнит, как не может вспомнить многие дома, в которых им доводилось жить, школы, друзей. Зато помнит мост, который где-то рухнул и нуждался во внимании их папы. В дни какого-то праздника они ездили на озеро в Шринагар, где наняли дом-лодку. Они с Джози (она отчетливо это помнила) были в восторге от их веселого маленького суденышка с ситцевыми занавесками и бумажными фонариками на палубе, от их собственной миниатюрной спальни с красиво раскрашенными койками. Но Вива помнила, что ей доводилось и плакать – вроде по собаке, которую им пришлось оставить, а она ее любила с детской безоглядностью и понимала, что расстается со своим другом навсегда. Чтобы ее развеселить, мама разрешила им спать на палубе. Они с Джози сидели под общей москитной сеткой и смотрели, как солнце залило кровавым светом все небо, а потом нырнуло в озеро, словно расплавившаяся ириска.
В какую-то ночь Джози, у которой был такой же математический ум, как у папы, вычислила – на основании чего, Вива уже не помнит – невообразимую катастрофу: что одна из них умрет и оставит другую в одиночестве.
