— Я должна сказать тебе две вещи, — сказала Авива. — Во-первых, я понимаю, почему ты не хочешь участвовать в концерте. — Она тяжело сглотнула. — Я преклоняюсь перед твоей принципиальностью, Фелю. И всегда преклонялась.
Вряд ли он знала, что хвалит меня за стойкость, которой я в себе не чувствовал.
— Если ты сейчас откажешься играть, это вызовет подозрение. Поэтому мы хотим, чтобы ты поехал с нами. Они верят, что у тебя артрит. Проедемся до Андая, а там ты в последнюю минуту скажешь, что не можешь выступать по состоянию здоровья. Мы с Аль-Серрасом сыграем, а после концерта…
Я сидел спокойно, размышляя, что делать: не в Андае, а здесь и сейчас, в этом саду, пока она сидит рядом. Если я протяну руку…
— Таким образом, — добавила она, — не будет никакого ущерба твоей репутации.
Опять это слово. Но меня меньше всего волновала моя репутация. Я не хотел быть уважаемым. Я хотел быть любимым.
— Подожди, — сказал я.
Она странно, с улыбкой, посмотрела на меня. А я наблюдал за осой, вот уже несколько минут лениво ползавшей по ее волосам.
— У тебя на голове…
Она нетерпеливо отмахнулась:
— Это было во-первых. То, что во-вторых, мне сказать труднее. Не знаю, как ты к этому отнесешься.
Оса уселась на темно-коричневый завиток над ухом и не улетала, хотя Авива качала головой из стороны в сторону. Она выглядела скорее озабоченной, чем испуганной. Она с трудом подбирала нужные слова и не хотела, чтобы ее прерывали.
— Мы с Хусто… — Она сильно хлопнула себя рукой по шее.
— Ты на меня… — потянулся я к ней.
— …решили пожениться.
— …рассердишься.
Наши голоса прозвучали одновременно, и до меня не сразу дошел смысл ее слов.
Она закрыла глаза:
— Слишком поздно.
Целую минуту я сидел молча, потрясенный услышанным, пока она не поднялась. Не обращая внимания на воспаленное пятно на горле, она кинула:
— Мне пора. Хозяйка предупредила, что берет штраф за просрочку.
Я смотрел, как она оборачивает юбку вокруг колен и перекидывает ногу через перекладину велосипедной рамы. — Просто помни, — напоследок сказала она, — никто не может заставить тебя делать то, чего ты делать не желаешь. Ты всегда был самостоятельным.
Неужели? Похоже, она верила в это, как Аль-Серрас верил, что я должен во всем слушать его советов. Но какое это имело значение, если я только что потерял Авиву? Почему я должен заботиться о том, что она или кто-то другой думают обо мне? Что весь мир думает обо мне?
Но это было единственное, что мне оставалось.
К тому времени я уже описал приблизительно половину своей жизни. Поездка в Андай прервала эту работу. Фрай обещал в мое отсутствие передать рукопись секретному курьеру.
Пытаясь изгнать Авиву из своего полного печали сердца, я продолжал размышлять о своей жизни. О том, какой выбор делал или не делал, о том, какие границы ставил себе и другим. Мне во многом везло. Судьба щедро одарила меня возможностями. Я получал немало иных даров. Но одного взгляда на сапфир, украшающий смычок, мне было достаточно, чтобы понять, что слишком часто эти подарки лишали меня покоя. С усердием, напомнившим мне о времени ученичества у Альберто, когда я упражнялся, пока спину не сводило болью, я продолжал писать.
В полдень ко мне на виллу «Эр-Бель» зашел Фрай. Я сообщил ему, что выданная мне бумага закончилась. «Надеюсь, вы писали с обеих сторон листа?» Я удивился его вопросу, но виду не подал и вернулся к работе, последовав его совету. Теперь я писал на обороте уже готовых страниц, и писал быстрее, чем обычно, — это было скерцо в исполнении пера.
В доме один за другим гасли огни. На виллу спускалась непроглядная сельская ночь. Но мне не спалось. Бессонницу вызывали вовсе не мысли о предстоящей поездке в Андай. Меня беспокоило другое: сумел ли я в рукописи объяснить свои поступки?
Не важно, буду я играть или нет. Концерт в Андае уже ничего не изменит. Если со мной что-то случится, останется эта рукопись. Однако, перечитывая написанное, я не чувствовал удовлетворения. Почему я порвал с Альберто? Почему, выступив вместе с другими против монархии, не вернул королеве ее подарок? Действительно ли я разрушил карьеру того юного виолончелиста, Рокамуры? Что я сделал для своей семьи? Что я сделал для искусства? Для любви?
Наверное, я совершил в жизни слишком много ошибок. Ощущение собственного несовершенства сделалось таким непереносимым, что я заплакал. В памяти всплыл хор из Второй симфонии Малера, которой я однажды дирижировал в Саламанке: «Приготовься жить!»
Я не чувствовал себя готовым ни жить, ни умереть.
Утерев глаза, я перевернул листок, чтобы продолжить на обратной стороне, но она оказалась заполненной. У меня не осталось ни одной чистой страницы. Я походил по комнате и неожиданно обнаружил себя стоящим возле спальни Фрая. Прежде чем я сообразил, что делаю, я уже колотил в его дверь.
— Бумаги, — сказал я.
Он протирал заспанные глаза:
— Завтра.
— Завтра я уезжаю, рано утром. Я должен закончить рукопись.
— Ступайте спать.
— Я не собираюсь спать. Мне нужна бумага.
— Бумаги больше нет.
— Мне нужна бумага! — заорал я.
Он медленно повернулся и исчез в темноте спальни. Прошла минута, две минуты, три. Я слышал, как он чем-то шуршит. Но вот раздалось шарканье ног, и он появился на пороге с пачкой бумаги в руках. С полузакрытыми со сна глазами он протянул ее мне и пробормотал:
— Это все, что у меня есть. Не перепутайте порядок страниц. Пишите на оборотной стороне, потом кто-нибудь сделает копию. Отправим с тем же курьером. Утром, перед отъездом, передайте рукопись Имогене. — Он уже почти закрыл дверь, но, словно вспомнив о чем-то, просунул в нее голову: — Он назвал их «Все, что я знаю». Берегите их.
Вернувшись к себе, я положил под свет настольной лампы первую страницу. Это была музыкальная рукопись: миниатюры для фортепиано Аль-Серраса. На некоторых страницах стояли даты, охватывающие многие годы. Не сумев помочь Аль-Серрасу покинуть Францию, Фрай, очевидно, согласился тайно вывезти его сочинения.
Я протер горящие глаза мозолистым кончиком пальца и попытался сосредоточиться на нотной записи. Один угол листа был надорван; в другом краснело винное пятно, четкое и круглое, как печать в паспорте. Дата — 1921 год. Я поднес листок к носу, надеясь уловить запах дешевой риохи, а вместе с ним, возможно, и другие ароматы: розмарина с красных склонов Альгамбры, йода Средиземноморского побережья… Но от листка пахло сыростью. Приглядевшись, я обнаружил на краях листка пурпурные пятна плесени.
Я молча читал первые такты. Пьеса для фортепиано начиналась ударной последовательностью: за шестнадцатой нотой следовала восьмая с точкой. И еще одна. И еще. И еще. Это биение его сердца, понял я. Я слышу биение его сердца…
