Гур, я тебя люблю. Я, наверное, ещё и потому так сильно тебя люблю, что ты совсем не похож на всех остальных, кого я знаю. Ты сам это всё понял? Да, впрочем, какая разница… Я, оказывается, абсолютно не знаю тебя. Ты старше меня, и поэтому мне с тобой не то, чтобы легко, а… Гур, это страшно – всё, что ты говорил. И ещё страшнее, если это правда.
— К сожалению.
— Подожди, пожалуйста. Это значит, всё, к чему мы… Выходит, всё это – сплошная ложь и ошибка?! Но этого просто не может быть, понимаешь?!
— Тогда всё прекрасно, Иришка, — Гурьев усмехнулся. — Нужно просто построиться в колонну, грянуть «Интернационал», и маршировать с горящими идиотским энтузиазмом глазами. Ничего нет проще и лучше. Там, во главе колонны, идут те, кто всё знает и понимает. Только знаешь, — я не баран. И я слишком хорошо знаю, куда и почему маршируют такие колонны. И кто обычно шагает впереди. И ты должна знать это лучше меня, ведь ты – учитель литературы. Литература – история.
— Да, но старая история кончилась!
— Если бы, — Гурьев печально вздохнул. — Зайчишка. Не бывает истории старой или новой. Это выдумали те. Ты понимаешь, о ком я. История – она История именно потому, что не может закончиться, однажды начавшись. Её сущность такова, если хочешь. И ни ты, ни я, ни эти… вожди, — во, жди! — никто ничего не в состоянии поделать с этим. Ещё не было случая, чтобы попытки заставить Историю идти так, как хочется некоей кучке людей, удавались на сколько-нибудь значительное время. А если и удавались, то, когда История разворачивалась в своё привычное русло, этот разворот был так страшен… Мы все попадём под этот разворот. Уже попали. Но гадить самому, тем не менее, не стоит. Поверь. И всё. Давай пока забудем. У нас есть, о чём подумать.
— Мне даже страшно подумать о том, что ты можешь быть прав.
— Вот именно. Вы все – как сонные мухи, вся страна! Вас кормят баснями про светлое будущее, не давая жить в настоящем! И кто, спрашивается?! Эти. Они хуже, чем татаро-монгольское иго. Монголы не трогали ни князей, ни церкви. А эти?! Всю жизнь перевернули с ног на голову, пообсели все вокруг, на главной площади столицы воздвигли свой курган-скотомогильник, и пляшут, и топчутся на могиле своего вождя в красные дни своего календаря, смотрины своей нечистой силе устраивают. Действительно, все красно кругом от кровушки, которую льют, не меряя! И ты, ты! Ира, ты же умница, ты умеешь читать, ты прочти эти книжки бредовые, этот манифест апокалипсиса! Эти лозунги! Что они с языком сделали, это же какая-то вакханалия маразма, от их газет и песен блевать хочется! Кто был ничем, тот станет всем, — воистину, так! Да посмотри же, посмотри, — за ними нет ничего, пустота, бездна, это же просто кодла, малина бандитская с рябым медвежатником во главе! Они же вас всех этой сказочкой обкрутили! Так цыган лошадь перед базаром через трубочку надувает, чтобы выдать её за жеребую. И вы все эту дутую кобылу купили. Я все жду, когда же вы это поймете и бошки им пооткручиваете, чтобы прочим неповадно было. Но даже ты… Даже ты!
— Гур! Замолчи, я тебя умоляю…
— Нет, — Гурьев так стиснул зубы, что огромные желваки вспухли у него на щеках. — Хватит. А если вы не поймете… Если я увижу, что это важно для моей совести и самости – я воевать с ними стану. Воевать, понятно?! Уж не знаю, как это у меня получится. Но, думаю, не слишком плохо.
— Воевать?!?
— Да. Потому что нормальную жизнь нельзя просто так отдать этим упырям, кинуть псам под хвост. За нормальную жизнь теперь надо биться не на живот, а на смерть. Ира, ну, хотя бы ты не смотри так на меня и поверь, что я говорю правду! Правду и на этот раз. Потому что я не обманывал тебя никогда. Недоговаривал – каюсь, это было. Но не лгал. Слышишь?!
— Да, да. Господи, в это невозможно… просто кошмар какой-то. Знаешь… Я люблю тебя, и мне всё равно, что ты думаешь по поводу переписки Энгельса с Каутским. Это правда. Гур… Ты самый лучший на свете, Гурьев. И самый красивый. Тебе кто-нибудь говорил, что ты очень красивый?
— Мама. И ты. Но женщины склонны к преувеличениям.
— Ты даже сам не знаешь, какой ты.
— Почему?
— Потому что, если бы знал, и не посмотрел бы в мою сторону.
— Глупости какие, — Гурьев обнял Ирину за плечи. — Идём.
— К вам?
— К нам.
Ирина проснулась оттого, что почувствовала – Гурьев не спит. Она так и не привыкла к жёстким – после родных перин – футонам, на которых спали и Гурьев, и его домашние. Ирина пошевелилась:
— Гур.
— Что?
— Прости меня.
— Что ты, Ириша?
— Я ведь всё понимаю. Просто мне очень страшно. Пока не думаешь об этом, кажется, что всё хорошо. Ну, почти. Гур… Понимаешь?
— Да. Это я понимаю.
— Наверное, об этом не стоит – сейчас. Но… Ты никогда не думал, — может быть, лучше уехать?
Гурьев долго молчал. Ирина осторожно потормошила его:
— Гур?
— Уехать – куда?
— В Париж. В Лондон. Куда-нибудь!
Он снова молча лежал так долго, что у Ирины в груди начал расползаться мертвящий холод. Она готова была разрыдаться, проклиная себя за то, что осмелилась завести этот разговор.
Гурьев привлёк её к себе:
— Родители собираются заграницу?
— Да, — выдохнула Ирина. — Да. Гур, Боже мой… Папу пригласили в институт Пастера. Ты же знаешь, он довольно близко с Алексеем Максимовичем…
— Знаю.
— Я сказала, что не поеду.
— Почему?
— Я никуда не поеду без тебя. Мне нечего делать без тебя, Гур. Нигде. Понимаешь?
— И что они сказали на это?
— Ты знаешь, как они к тебе…
— Знаю. Это их шанс уцелеть, зайчишка. И твой.
— Гур!
— Я не уеду, — Ирина, глядя в его лицо, увидела, как оно затвердело. — Нет. Это моя страна. Её защищал мой дед. Десятки поколений предков моего отца сражались за неё. Это моя земля. Не Париж. Не Лондон. Не Берлин. Я здесь. Пусть эти катятся отсюда ко всем чертям. А вас… Вас я вряд ли смогу как следует защитить. Помнишь, что я говорил? Там, в Питере? Я ошибался. Я не готов. Мне предстоит долгая дорога, и мне придётся идти по ней одному.
— Вот как, — Ирина отстранилась и села, сжав у горла воротник гурьевской рубашки. Так и не научилась спать без тряпок, подумал Гурьев. Бедная моя девочка. — Значит, ты давно всё решил…
— Я уже говорил тебе. Ириша. Я тебя люблю.
— Нет.
— Да. Ты это знаешь. Но это не всё. Кроме любви, есть долг, честь и Отечество.
— Нет, Гур, — голос Ирины дрогнул. — Ничего нет, кроме любви. Когда нет любви, ничего не имеет смысла. Давай распишемся и уедем. А там – делай, что хочешь. Учись, езжай в Японию. И я буду тебя ждать, сколько потребуется. Хоть сто лет. Тебя здесь убьют, Гур. Они тебя убьют, понимаешь?! Никогда не простят тебе, какой ты. Ты сильный, но воевать с ними со всеми не можешь даже ты. Пожалуйста.
