— Я не вижу никаких препятствий, — покачала головой Александра Фёдоровна. — Вы говорите, она имеет понятие о медицине?
— У Ольги Ильиничны необыкновенные руки, — воскликнула Тимирёва. — Стоит ей только прикоснуться к человеку!
— Так предложите ей сей же час в госпиталь.
— Возьмите её Вы, Ваше Величество. Вы ни единого мгновения об этом не станете сожалеть. Кроме Вас, никто не может!
— Отчего же? — Александра Феодоровна удивилась совершенно искренне.
— Они с Кириллом Воиновичем не были обвенчаны. Ольга Ильинична еврейка.
— Так что же? — кажется, ещё более изумилась Государыня. — Ах, Господи Боже, что это за чепуха – еврейка, лютеранка. Мы все русские. И такое творится! Я буду в госпитале завтра. Пусть приходит, Я всё устрою лично. Спасибо, голубушка Анна Васильевна, за вашу заботу. Господь нас не оставит, мы все будем об этом молиться.
Так они оказались в императорском госпитале. Они, — конечно же, Ольга брала сына с собой. Она очутилась здесь, среди страданий, совершенно на месте, и её собственное горе не то чтобы улеглось – стушевалось от этого кровавого ужаса. Здесь, в личном госпитале Императрицы, собирали самых тяжёлых раненых, тех, кому требовалась наиболее длительная и квалифицированная помощь. И именно здесь пришлась как нельзя кстати наука Мишимы, как врачевать и снимать боль. Для того, чтобы делать настоящий массаж, например, Ольге не хватало физической силы, но пальцы её своими касаниями творили маленькие ежедневные чудеса. Никто не любопытствовал особо в отношении процесса, поскольку результат был налицо. А Гур сосредоточенно щипал корпию вместе с другими детьми и помогал раненым со всякими мелочами. И был страшно горд, когда Великие Княжны или Александра Фёдоровна его замечали. Впрочем, не заметить Гура было мудрено. Он всегда стоял на страже, такой мужичок – трепетно следил, чтобы кто-нибудь даже случайно не обидел маму Оку.
Мама уезжала в госпиталь каждое утро, и частенько оставалась там и на ночь – это кроме дежурств, что были не так уж редки. Гур проводил теперь много времени с Мишимой – больше, чем с мамой. Ему уже исполнилось пять, и пришло время постигать воинские науки.
Гур воспринимал всё, как должное. Игрушки, Масленица, катание с горки? Всё это было, пускай и недолго. Ну, что ж. Он – буси, благородный воин, его отец – русский морской офицер, а Нисиро-о-сэнсэй, великий Воин Пути, научит его всему, что следует уметь самураю. И даже намного больше. Мама. Почему у нас такая карма, ты знаешь? Гур вздохнул. И Нисиро не знает этого тоже. Зато он знает, кажется, всё остальное. И это тоже – карма.
Москва. Май 1928
— Значит, это не из-за денег, — Ирина поёжилась и нырнула Гурьеву под локоть.
— Каких денег? — Гурьев чуть замедлил шаг.
— Ты же знаешь. Которые от бильярда.
— Нет.
— Всё равно. Мне страшно. Я никогда не говорила об этом. Я ужасно боюсь тебя потерять. И боюсь за тебя… Прости.
— Ерунда это, Ириша. Не стоит беспокойства.
— Я тебе сейчас не верю, Гур. Пожалуйста, остановись. Я не хочу, чтобы тебя убили.
— Ну, пулю на меня ещё не отлили пока, — Гурьев усмехнулся, впрочем, не слишком весело.
— Вот. Опять. Гур! Все несчастья только из-за денег, особенно когда их много!
— Это позиция человека, который не в состоянии заработать. Я так не считаю. Гораздо хуже, когда их нет. Поверь мне, я это отлично знаю.
— Гур. Ты меня слышишь?! Ради мамы, и если ты хоть чуть-чуть любишь меня – пожалуйста, не играй больше! Остановись.
— А что делать, Ира? Канавы рыть? Или закончить институт, как ты, чтобы потом получать двадцать пять в аванс и тридцать один в получку минус взносы и заём на индустриализацию? Я не хочу быть нищим. Мало того – я им не буду. Никогда.
— Гур! Гур, я не знаю, насколько это важно для тебя и думаешь ли ты об этом вообще. Понимаешь, мне – всё равно, нищий ты или нет. Ты просто ещё не нашёл себя. Своё дело, свою мужскую работу. Но если ты сейчас не остановишься, то потом уже не сумеешь. Тебе нужно подумать, всё взвесить, я ведь не тороплю!
— Ладно. Возможно, ты в чём-то права. Во всяком случае, я действительно обязан решить, что делать дальше. А этих денег, в общем, хватит надолго, так что время есть.
— А сколько там?
— Около двухсот тысяч.
— Господи Боже! — вырвалось у Ирины. — А можно их деть куда-нибудь?
— Что значит – «деть»? Выбросить, что ли?
— Нет, ну, зачем. В МОПР отдать. Или в Осоавиахим.
Гурьев хмуро посмотрел на девушку:
— Знаешь, по-моему, мы уже не раз и не два пытались начать этот разговор. И у нас как-то не очень получалось. Я обещал тебе, что когда-нибудь мы все обсудим. Хотя это вовсе не тема для беседы между близкими людьми. Так вот, я говорю тебе прямо: я не собираюсь строить коммунизм.
— Что?!
— У моих родных и предков наверняка было множество недостатков. Но сумасшедших среди них не было. Это я совершенно точно знаю.
— При чём здесь?..
— Помогать бедным и обездоленным – это замечательно, конечно. Но лозунг «долой богатых!» – далеко не самое лучшее знамя. И хотя я против лозунгов, как таковых, под словами «долой бедность» готов подписаться, не раздумывая.
— А разве…
— Нет. Это не одно и то же. К сожалению.
— Ты хочешь сказать, что всё, чему я учу…
— Ты не виновата. Но это всё – дерьмо. И участвовать в этой свистопляске – занятие, недостойное нормального человека.
— Гур, как ты можешь так говорить?!
— Я знаю, что говорю.
— Ты поэтому не вступил в комсомол?
— И поэтому.
— Гур. Не сейчас, но я постараюсь убедить тебя в том, что ты глубоко заблуждаешься. Нельзя за деревьями не видеть леса!
— Я еще и потому всегда избегал затрагивать эту тему, что боюсь убедить тебя в твоей собственной неправоте. Но это вторая причина. А первая – я не желаю, чтобы мы ссорились по такому идиотскому поводу.
— Ты считаешь…
— Да. И даже больше: я презираю все великие идеи, из-за которых этот мир так лихорадит, ради торжества которых он сходит с ума. Потому что из-за них люди не могут спокойно делать то, что они должны делать во все времена – любить друг друга, рожать детей, растить их. И, кстати, совершенно не за тем, чтобы какой-нибудь выживший из ума ублюдок ставил их к стенке лишь оттого, что они изволят думать не так, как ему кажется верным и правильным. Я, видишь ли, не верю, что человечество способен осчастливить злобный тип, ненавидящий ближнего за образ мыслей, отличный от его собственного. Если у этого злобного типа в голове вообще есть мысли, а не сборник цитат сомнительного качества. Я ненавижу тех, кто убил маму, за то, что они сделали это. Мне наплевать, что они думают по поводу переписки Энгельса с Каутским и думают ли вообще. Меня самого переписка этих двоих тоже совершенно не интересует, я не охотник читать чужие письма. Я хочу просто жить, понимаешь? Просто любить тебя. Я не хочу, чтобы мне мешали большевики, меньшевики, эсеры, белые, красные, зелёные и все остальные, одержимые непреодолимым зудом вечного переустройства мира, негодяи. Когда жить, если всё время бороться?! Я не хочу, чтобы мне указывали. Я хочу сам разбираться со своей жизнью, и мне наплевать на то, что эти громко называют «убеждениями». Я понимаю, что убеждения должны быть, но они должны быть простыми, Ира. Убеждения, которые человек обязан разделять, написаны ещё в Библии. С тех пор люди придумали много нового, но, к счастью, не придумали ничего умнее и правильнее. Ладно, хватит. Извини.
