Когда Сете Волтас, шагая вразвалку, с ножом за поясом, которым он так гордился и который так очаровывал девушек, появлялся с сеньором Нило в доме Доры, дом превращался в шумный хоровод. Пастушки склонялись перед волхвом, одним из богов террейро, святым наездником.
Лошадь Иеманжи — Габриэла — мчалась по лугам и горам, через долины и моря, через глубокие океаны.
Танцуя и напевая, скакала резвая лошадка. Костяной гребень, флакон духов бросала Габриэла со скалы богине моря, прося у нее немногого: плиту Насиба, его кухню, заднюю комнатку в его доме, его волосатую грудь, усы, которые щекотали ей шею, его тяжелую ногу на своем крупе, украшенном сбруей.
Когда гитара замолкала, наступал час кафунэ, час, когда рассказывались нескончаемые истории.
Сеньор Нило дважды тонул, смотрел смерти в глаза, морской смерти с зелеными волосами и со свирелью в руках. Но сеньор Нило был чист, как родниковая вода, а Сете Волтас был как колодец без дна, как тайна смерти, на его ноже осталась память об убитых. Полицейские в мундирах и в штатском повсюду разыскивали его. В Баие, в Сержипе, в Алагоасе, в хороводах капоэйры, на священных террейро, на базарах и ярмарках, в тайниках пристани, в портовых барах. Даже сам сеньор Нило относился к Сете Волтасу с почтением, ведь он никому не покорялся. Татуировка на его груди напоминала об; одиночной камере. Кто он? Посланец насильственной смерти. Он завернул к ним по пути и сейчас торопился. В порту Бани его ожидают игроки в ронду, мастера из Анголы — вожаки террейро и четыре женщины… Нужно переждать некоторое время, чтобы полиция забыла о нем. Пользуйтесь, девочки!
В воскресные вечера за домом на чистом дворе раздавались звуки беримбау. Приходили повеселиться мулаты и негры. Сете Волтас играл и пел:
Мой товарищ боевой,
мы пойдем бродить с тобой,
мы пойдем бродить по свету.
Эй, товарищ…
Потом он передавал инструмент сеньору Нило и входил в круг. Теренсио взлетал вверх, подобно бумажному змею. Он прыгал легко, выше мулата Траиры. Юноша Батиста падал на пол, Сете Волтас зубами поднимал платок с земли. На поле сражения оставался в конце концов он один, с голой татуированной грудью.
На пляже возле скал Сете Волтас трепал сбрую Габриэлы, погружался в волны ее пенного и бурного моря. Габриэла была нежностью мира, ясностью дня и тайной ночи. Но грусть оставалась, грусть бродила по песку? бежала к морю, звучала в скалах.
— Почему ты грустишь, женщина?
— Не знаю. Я одинока.
— Я не могу, чтобы со мной грустили. Мой святой — веселый, да я и сам весельчак. Я убиваю грусть своим ножом.
— Не надо убивать.
— Почему?
Она хотела, чтобы у нее снова была плита, двор с дынным деревом и питангой, задняя комнатка и, наконец, тот добрый молодой человек.
— Неужели тебе мало меня? Женщины готовы убить и умереть из-за меня, ты должна благодарить свою судьбу.
— Мало. Никто мне не по душе. Все для меня нехороши.
— И ты никак не можешь его забыть?
— Не могу.
— Ну и что?
— Как что? Это плохо.
— Это значит — ничего тебе не хочется.
— Это плохо.
— Это значит, ничто тебя не радует.
— Плохо.
Однажды вечером он увел Габриэлу. Накануне он был с Микелиной, в субботу — с Паулой, у которой грудь как у горлицы, теперь наступила долгожданная очередь Габриэлы. В доме Доры сеньор Нило лежит в гамаке, а на груди у него королева. Парусник пришел в свою гавань.
Габриэла плакала на песчаном берегу моря. Лупа залила ее золотым светом, ветер уносил запах гвоздики.
— Ты плачешь, женщина?
Он тронул ее лицо цвета корицы рукой, которая привыкла держать нож.
— Почему? Со мной женщины никогда не плачут, они смеются от радости.
— Конец, теперь конец…
— Чему конец?
— Мечте, что в один прекрасный день…
— Что?
Что она вернется к плите, во двор, в свою заднюю комнату, в бар. Разве не открывает Насиб ресторан?
Разве не понадобится ему хорошая кухарка? А кто готовит лучше Габриэлы? Дона Арминда говорит, чтобы она не теряла надежды. Только она, Габриэла, могла бы наготовить столько кушаний и отлично со всем справиться. И вот теперь вместо нее наняли какое-то чучело, которое приехало из Рио и умеет болтать по-иностранному. Через три дня состоится большое празднество в честь открытия ресторана. Теперь не осталось никакой, надежды. Она хотела бы уйти из Ильеуса. Хоть на дно морское.
Сете Волтас — это свобода, обретаемая каждый день на заре. Он жертвует собой и полон решимости. Он горд и щедр. Он поражает, как молния, и питает, как дождь, он — боевой товарищ.
— Ты говоришь, он португалец?
Боевой товарищ поднялся. Ветер стихал, когда касался его, лунный свет бледнел на его руках, волны набегали, чтобы лизнуть его ноги, в танце отбивавшие ритм.
— Не плачь, женщина. С Сете Волтасом женщины не плачут. Они смеются от радости.
— Что я могу поделать? — Габриэла впервые почувствовала себя бедной, печальной и несчастной, и жить ей не хотелось.
Даже солнце, лунный свет, прохладная вода, капризный кот, тело мужчины, жар бога террейро — ничто не могло развеселить ее, пробудить жажду жизни в ее опустошенном сердце, потому что не было там Насиба, такого хорошего и такого красивого.
— Сама ты ничего не сделаешь, но тебе поможет Сете Волтас, он сделает все.
— Что все? Я не вижу, чем ты мне можешь помочь.
— Если португалец исчезнет, кто тогда будет готовить? А если он исчезнет накануне открытия ресторана, придется позвать тебя, иного выхода не будет. Значит, он исчезнет.
Иногда Сете Волтас был мрачен, как ночь без луны, и тверд, как скала, смело встречающая бурное море. Габриэла вздрогнула:
— Что ты собираешься сделать? Ты убьешь его? Я не хочу этого.
Когда Сете Волтас смеялся, он был, как восходящая заря, как святой Георгий на луне, как земля, которую увидел тонущий, когда уже не осталось надежды на спасение, как якорь корабля.
— Убить португальца? Он мне ничего плохого не сделал. Просто я заставлю его убраться отсюда побыстрей. И лишь слегка проучу его, если он заупрямится.
— Правда?!
— Со мной женщина должна смеяться, а не плакать.
Габриэла улыбнулась. Боевой товарищ прикрыл веками свои жгучие глаза. Он подумал, что так, пожалуй, даже лучше. Он уйдет, продолжит свой путь, сохранит волю в груди и свободу в сердце. Пусть по другому тоскует она, эта единственная в мире женщина, которая способна удержать его, привязать к этому маленькому какаовому порту, согнуть и покорить. В ту ночь он хотел сказать ей все и сдаться в плен любви.
