боишься, что кто-нибудь узнает о твоих недостатках?
– Конечно, будут ведь смеяться…
– Это плохо, что ты боишься. Победа над недостатками как раз с того и начинается,
что ты перестаешь их бояться, с того, что решишься их не скрывать. От спрятанного никогда
не освободишься… Ну, как? Достаточно морали или продолжать?
– Достаточно, – сказала Дуня, положив голову на его плечо, – я постараюсь не
бояться… насколько хватит смелости.
– Ты завтра не пойдешь отмываться от меня? – спросил Николай.
– А завтра не банный день… В этот раз ты меня мало вспоминал. Я это чувствовала.
– Но все же вспоминал… Почему-то твое лицо не держится в памяти. Обычно так
бывает с лицами всех дорогих людей. Это для того, чтобы с родными хотелось чаще
видеться. Наверное, тем, что забываешь ты чье-то лицо или нет, можно определить,
необходим тебе этот человек или нет.
– Ну-ка, постой, постой, – сказала Дуня.
Она отвернулась к темнеющему дереву и, проверяя себя, вспомнила лицо Бояркина:
"У него красивые губы, реснички светлые на кончиках, немного посветлевшие от солнца
брови и усы". Она увидела это лицо ясно, как на фотографии. Очень хорошо вспомнилось и
лицо Олежки. Выходило, что не было необходимости в них обоих. Она не поверила этой
проверке, но замкнулась. В их хорошем настроении после этого что-то переломилось, пошло
на спад.
– Давай встретимся через три дня, – сказала Дуня на прощание.
Бояркин молчаливо согласился.
* * *
Цибулевич вдруг возмутился, что ему дали слишком большое задание.
– Какой ты, к черту, прораб, если ни бельмеса не соображаешь в строительстве, –
заявил он Пингину.
За выходные дни Игорь Тарасович хорошо отдохнул и был настроен доброжелательно.
– Я уж свое отсоображал, – попытался он отшутиться. – Мне бы до пенсии дотянуть.
– Нет, ты тут до пенсии не дотянешь! Ишь, ты приехал пенсию зарабатывать! –
повысил голос Цибулевич. – Ты почему мне прогулы наставил? Прогулы он мастер ставить, а
в строительстве ни бе ни ме.
– Иди проспись! – резко крикнул заведенный Игорь Тарасович, словно боясь, что
еретическая мысль Цибулевича дойдет и до других. – Иди проспись, говорю!
– Ты учти, что те деньги, которые мне недоплатят, я сам с тебя сдеру. Сдеру, как шкуру
с удава. У тебя есть телевизор? Вот его и утащу. И пропью за один присест.
– Ты мне не горлопань! Не горлопань, тебе говорят. Ишь, разгорлопанился! – ответил
прораб.
Поединок был неравный. Цибулевич сыпал обвинения одно интересней другого, а у
Пингина что-то заклинило, и он кричал только "проспись" и "не горлопань! "
– Да хватит вам! – не выдержав, крикнул, наконец, Федоров. – Сцепились два старых
дурака.
Цибулевич после этого улизнул за дверь, и только тут отрезвленного Игоря Тарасовича
проняло по-настоящему.
– Смотрите-ка, он меня пугает! – закричал он, ни к кому не обращаясь. – Не
доработаю! Дорабо-отаю! Во что бы то ни стало, доработаю! А уж с таким-то тощим
пьяницей справлюсь.
Не будь последней фразы, ссора тут же и забилась бы. Но потом весь день строители
хохотали, представляя, как происходила бы рукопашная между этими двумя цыплятами.
* * *
Вместо Саньки на его место в общежитие монтажников приехал новенький – Роман
Батурин – мужчина двадцати шести лет. Он был цыганской наружности, с тонкими чертами
лица, горбоносый, но с широкими черными усами. Приехал он в плетенках и удивился, что
здесь еще не отвыкли от сапог. Каменщиком он был таким, что сам Топтайкин годился ему
лишь в помощники. Но Топтайкин тоже клал, взяв к себе подручным Гену Щербатого, а
Бояркина отдал новенькому. Во время кладки Батурин выглядел как будто ленивым, но он
почти не менял взятого темпа, не делал лишних движений, не курил во время работы, и дело
продвигалось куда податливей, чем у бригадира. Дух соперничества у него, однако,
отсутствовал полностью – просто Роман работал, как привык. В чемодане он привез портрет
жены, при извлечении которого на свет все присутствующие недоуменно переглянулись; это
была не просто маленькая фотокарточка, а самый настоящий портрет, изображающий лицо
почти в натуральную величину, в большой не слишком транспортабельной рамке. Но Роман
даже не заметил общего недоумения и вывесил портрет на стену с таким видом, словно
переехал из одной квартиры в другую и сейчас начнет доставать из чемодана и кресла, и
диван, и холодильник…
– Не материтесь, она не любит, – сказал Роман, последний раз проверяя прямо ли
висит портрет, но сказал с таким значением, словно это вовсе был и не портрет.
И с этим портретом в комнате действительно что-то изменилось, потому что, сказав
что-нибудь "не то", строители невольно натыкались на укоризненный взгляд симпатичной,
по-милому широкоскулой молодой женщины.
На обед Батурин и Бояркин стали ходить вместе, и каждый день забегали на почту,
потому что уже на второй день приезда Роман стал ждать письмо от жены. Раньше Николай
бывал на почте вместе с Санькой, ожидавшим вызова из Владивостока, и знал в лицо всех
работниц.
– Где мои семь писем от семи моих жен? – обычно спрашивал он вместо приветствия,
подыгрывая общепринятой версии о многоженстве командированных.
– Еще пишут, – обычно отвечали на почте, но на пятый день после приезда из города
его так же шутя спросили: – А телеграммы тебе не надо?
– Что ж, давайте хоть телеграмму, – в тон ответил Николай.
Ему и вправду подали синеватый листок, все написанное на котором он схватил с
одного взгляда. "Бояркину Николаю Алексеевичу. Срочно выезжай. Наденька", – было
написано на листке, как и полагается, без всяких знаков препинания. Николай понял все
мгновенно – Наденька вернулась домой. Она позвонила или съездила на нефтекомбинат и
поговорила с Мостовым, потом побывала в тресте – там узнала адрес точнее. Это был гром
средь ясного неба, если только не больше. Конечно, когда-нибудь должен был наступить
конец такой прекрасной жизни, но зачем, за что так скоро? Заведующая почтой ткнула
пальцем в место росписи. Бояркин автоматически черкнул чуть ли не по самому этому
пальцу и вышел на крыльцо. На крыльце он еще раз заглянул в листок, но в нем было
написано то же, что и прежде.
К памятнику, который был недалеко от почты и столовой, подходили десятиклассники:
парни в пиджаках, девушки в белых фартуках. Девчонки пели. Парни из-за пренебрежения ко
всему чувствительному чуть приотстали и, размахивая руками, болтали о чем-то
постороннем. Кое-кто причесывался на ходу.
Бояркин сразу вспомнил, что у выпускников сегодня последний звонок, и догадался,
что они шли фотографироваться к памятнику.
