запрещено, я теперь это вспомнил… Я был бы с вами, шел по Австралии свободен и счастлив.
— Китайские пирожки? — Энн засмеялась сквозь слезы и глядела как из воды на него, как на спасителя. — Я согласна! — вдруг воскликнула она и бросила обе свои руки ему на плечи, как старому товарищу, попавшему в такое же безвыходное положение, как она, еще слабо радуясь, что не все погибло и они оба еще живы вполне.
Джеймс остановился в сильном испуге, ему представилось, что он уже рубил мотыгой тяжелую землю, опускаясь все ниже в колодец, а наверху Энн деревянным воротом качала бадью. Джеймс вылез наверх, он хотел пить и увидел убитого матроса. «Ты осмотрел его карманы?» — спросила Энн. Во сне и наяву Джеймс мерещились погибшие… Напишутся исторические труды. Все тайное станет явным. Даже если никто не переведет китайскую молитву о спасении от чумы, Элгина, мора и голода. Но даже если никто не узнает, Джеймс не может скрыться от себя. Как я объясню? Привезу дорогие подарки, которые будут доставлять удовольствие по праздникам и воспитывать в спартанском духе. Но никакими подарками не искупишь. Джеймс стоял на виду во время бомбардировки, и в него стреляли. Он не прятался во время боя. Он жив и невредим. Лучше уход из своего гнезда, чем возвращение с такой победой…
— Будьте со мной, Энн…
— Но как это возможно? — спросила мисс Боуринг с деловым видом. — Я должна подумать об этом. Французы говорят, что в каждой женщине живет проститутка, но я верю, и я согласна.
Поместье в Шотландии он оставит без сожаления. Там прекрасно, у нас свои озера, и жена привозит с базаров из Лидса и Глазго огромные синие яйца морских птиц и разводит их в собственном море. Но там мне все будет напоминать заливы на Кантонской реке. Мои воспоминания о родном отце осквернены, об отце — спасителе мраморов античного мира… Из-за моего отказа от титула…
— Я уйду с вами в Австралию. Я оставлю службу короне. Бракоразводным процессом или бегством. Такие процессы теперь не новость. Я начну работать сам, а потом разбогатею и куплю землю, найду людей… Я знаю, видел, как моют золото. Я злодей и убийца, а вы — ведьма.
— Я ведьма!
— Чем же мы не пара?
— Кого вы убили?
— Своих детей. Детей Британии. Они десятками погибали у меня на глазах и корчились от ядовитых газов, которые на них обрушили жители города, обреченные на разграбление и гибель. Я сам сказал нашим мальчикам — грабьте!
— Вы отдали такой приказ. Мне кажется, хотя я ведьма, что вы сумасшедший. Мне так жаль вас, и я готова вас спасти. Скажите, что же делать?
— Я ссылаю себя на каторгу, в рудники, где тяжкие преступники со всей нашей страны. Идемте вместе на свободную каторгу, к которой я приговариваю себя, приковывая вас цепью к своей руке.
— Придите в себя. Вы тоже не все знаете обо мне. Я знаю, вы так честны, что, если я откроюсь вам в ужасном преступлении, вы не выдадите меня?
Вот когда надо было начинать звать ее на каторгу…
Никогда не думала, что пэр может впасть в такое отчаяние, сознавая недостатки гуманизма…
— Мой отец убил так же много, как вы, но моя тайна ужасней, и она не имеет ничего общего с чьей-то гибелью.
…Энн возвратилась в Гонконг из Сиама. Она ходила на торговом корабле в эту новую страну с семьей англиканского пастора, желая открыть там школу при церкви, которую начали строить. Старший Вунг, бывший пират и кабатчик, отец Эдуарда Вунга, давал средства и для церкви и для школы Энн. Он всегда покровительствовал дочери Боуринга и ее благочестивым начинаниям.
В Сиаме узнала Энн о приходе в Макао русского парохода. Она стала искусно скрывать пробуждавшуюся тревогу. В Кантоне шла война, и, когда она вернулась, отец возил ее смотреть на взятого в плен Е. Потом в Гонконг пришел из Макао пароход посла Путятина, о деятельности которого она была прекрасно осведомлена по рассказам японцев, когда побывала в их стране, исполняя свою клятву, данную… В Японии про Путятина знали и рассказывали больше, чем сами его офицеры, которые попали в нашу колонию по недоразумению во время войны.
Энн познакомилась с Путятиным и была восхищена его аристократизмом и учтивостью. И с его молодыми дипломатами, и с русским архимандритом — бывшим гвардейцем, сопровождавшим адмирала в качестве переводчика китайского. Как бывший офицер гвардии, архимандрит, владевший французским и немецким, беседовал на приеме у губернатора с его дочерью довольно долго. Ей представлен был капитан парохода Николай Чихарев, очень молодой человек, как оказалось; высокий рост, положение и пышные бакенбарды на вид старили его. Остен-Сакен и офицеры — все были на обеде у отца, разговоры тем интересней, чем тщательней желала узнать из них Энн что-то свое, в чем она даже себе не желала бы признаться. Никто ни единым словом не помянул о своих русских товарищах, офицерах, живших тут в колонии и оставивших память у многих. Их как не бывало. Она это понимала по былым объяснениям отца, который когда-то был в молодости первым и самым превосходным переводчиком русских поэтов. Как всегда, уехав к себе в Россию, даже самый прекрасный и свободолюбивый русский, подчиняясь порядкам существующего государственного строя, исчезал навсегда для своих иностранных друзей и забывал данное честное слово.
Путятин прожил в Гонконге два дня. Пароход стоял на рейде. Офицеры и молодые дипломаты играли на площадке в гольф, в шары, танцевали на балу у Джордина и катались на лошадях. Пароход ушел обратно в Макао, и Энн со всем мужеством и энергией молодой женщины, обрекающей себя на благотворительность, возвратилась к занятиям с китайскими детьми, в свою гонконгскую школу. Она не могла бы сказать, что, кроме благотворительности, ей ничего не оставалось. Свою деятельность она любила, была предана ей, остальные интересы законно отступали, она отстраняла и заглушала их без сожаления, с такой энергией, что заглушала себя и отказывала в самых естественных чувствах, если они напоминали… Епископ Высокой Церкви оставался потаенно внимателен к ней.
Русский пароход ушел из Макао совсем, к себе на север. Энн обрекла себя, больше надежды не было, и терпение ее иссякало. Затаив еще глубже тоску, от которой она не могла отказаться, она не смела заглушить в себе лишь самого нежного из чувств женщины… Но для всех она стала крепка как камень. Она успокоилась, казалось бы, замкнутостью…
И вот,
