Следующая моя остановка была в Севастополе, в котором я также не удосужился побывать за время войны. Я не стану описывать своих посещений тут черноморских кораблей и бесед с духовенством. Главным священником Черноморского флота в это время был протоиерей Г.А. Спасский, добрый пастырь и красноречивый проповедник. Состав флотского духовенства был довольно хорош.
Не могу не упомянуть о знаменитом командующем флотом, адмирале Колчаке. От духовенства и офицеров я слышал восторженные отзывы об его легендарной храбрости, необыкновенной распорядительности, об его исключительном влиянии на флот. С первых же дней своего командования Колчак стал полным хозяином Черного моря, сразу усмирив наводившие раньше ужас немецкие крейсера «Гебен» и «Бреслау».
С А.В. Колчаком я познакомился в Ставке, при назначении его командующим флотом. Там он заходил ко мне. А его отец, генерал-лейтенант по Адмиралтейству, В.И. Колчак был моим духовным сыном, когда я служил в Суворовской церкви.
Теперь я посетил А.В. на его адмиральском корабле и более часу провел с ним в беседе, главным образом о духовном деле во флоте. Надо ли говорить о впечатлении, которое он произвел на меня? Серьезность и деловитость никогда не оставляли его.
Из Севастополя я направился в Ставку.
Глава ХХVIII
Царю говорят правду
В Ставку я прибыл 30 октября и в этот же день докладывал и государю, и ген. Алексееву о впечатлениях своей поездки. По обычаю, государь проявлял интерес к приятному и утешительному из виденного мною. Генерала Алексеева я застал страшно утомленным, осунувшимся, постаревшим. Раньше всегда внимательный к моим докладам, теперь он слушал меня вяло, апатично, почти безразлично, а потом вдруг прервал меня:
– Знаете, о. Георгий, я хочу уйти со службы! Нет смысла служить: ничего нельзя сделать, ничем нельзя помочь делу. Ну, что можно сделать с этим ребенком! Пляшет над пропастью и… спокоен. Государством же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей: Распутин, Вырубова, Штюрмер, Раев, Питирим… На днях я говорил с ним, решительно всё высказал ему.
– Ваше, – говорю, – дряхлое, дряблое, неразумное и нечестное правительство ведет Россию к погибели…
– Что дряхлое, в этом вы отчасти правы, так как председатель Совета Министров – старик, а что нечестное, – в этом вы глубоко ошибаетесь, – возразил он.
– А затем… что я ни говорил, – он ни слова в ответ. Кончил я, – он, улыбаясь, обращается ко мне: «Вы пойдете сегодня ко мне завтракать?»…
После высочайшего обеда в этот же день великий князь Георгий Михайлович говорит мне:
– У меня к вам просьба: не можете ли вы на полчаса зайти ко мне?
– С удовольствием, – отвечаю я. Мы уговорились, что я буду у великого князя на другой день, 31 октября, в девять с половиной часов утра.
В назначенный час я прибыл к великому князю. Он провел меня в свой кабинет и плотно закрыл двери. Мы уселись около письменного стола.
– Я знаю, что вы человек честный, любите Россию и желаете ей добра. Скажите откровенно, как вы смотрите на настоящее положение, – обратился ко мне великий князь.
Я обстоятельно обрисовал ему настроение армии и особенно гвардии, как более связанной со взбудораженным распутинщиной петроградским высшим обществом, а затем коснулся настроения народа, и в частности интеллигентной части его.
– В общем, – говорил я, – решительно везде идут тревожные разговоры о внутренней нашей политике и решительно везде растет недовольство. Если в армии более говорят о Распутине и более всего недовольны его влиянием, то в обществе кипит готовое прорваться наружу возмущение против правительства, составленного почти всецело из бездарных ставленников Распутина. Пока возбуждение направлено только против правительства, государя оставляют в стороне. Но если не изменится положение дела, то скоро и на него обрушится гнев народный.
– Но императрицу все ненавидят, ее считают виновницей во всем? – заметил великий князь.
– Да, ее всюду ненавидят, – подтвердил я.
– Что же делать? Как помочь? – воскликнул великий князь.
– Надо раскрыть глаза государю, надо убедить его, что сейчас должны стоять у власти не ставленники Распутина, а честные, самые серьезные, государственного ума люди. Вы – великие князья – прежде всего должны говорить государю об этом, ибо вас это больше всего касается, – сказал я.
– Говорить… Но как скажешь ему? Он не станет слушать, может на дверь указать! – снова воскликнул великий князь.
Меня удивил такой страх одного из старейших и лучших князей перед этим кротким и, как казалось мне, не способным ни на какую резкость государем, и я высказал великому князю свое недоумение:
– Не понимаю вас, ваше высочество! Я знаю, что государь любит и уважает вас. Поэтому представить не могу, чтобы он выгнал или вообще отказался выслушать вас, когда вы заговорите о том, что нужно для спасения его.
– Хорошо! – сказал великий князь, – надо просить о смене негодных министров? Кого же назначить председателем Совета Министров?
– Я не решаюсь ответить вам на этот вопрос, – сказал я.
– Как вы думаете относительно Коковцова? – спросил великий князь. – По моему мнению, он лучший из всех наших государственных деятелей.
– Графа Коковцова я очень мало знаю. А главное – я считаю себя некомпетентным в решении таких вопросов, – ответил я.
На этом закончился наш разговор.
В этот же день вечером я выехал в Петроград, чтобы принять участие в заседаниях новой (с 1 ноября) сессии Св. Синода.
Петроград я застал в повышенном нервном настроении. Город жил под впечатлением событий, развертывавшихся в Государственной Думе. 1–2 ноября правый Шульгин, кадет Милюков и ряд других ораторов разных партий произнесли там громовые речи против правительства и распутинщины.
В городе только и говорили об этих речах. Узнав о моем приезде, ко мне потянулись мои знакомые, и среди них несколько больших государственных и общественных деятелей. Одни из них хотели узнать, что делается в Ставке, что думает, что хочет предпринять государь? Другие, как утопающий цепляется за соломинку, цеплялись за меня, считая, что я могу раскрыть глаза государю, убедить его и тем спасти положение. У всех настроение было подавленное. Чувствовалась надвигающаяся страшная гроза. Близко знакомые с внутренним положением страны начинали терять всякую надежду на спасение.
– Вы не можете представить, какой хаос в правительстве, – говорил мне начальник штаба Корпуса жандармов ген. Никольский. – Кажется, все делается, чтобы государственная машина остановилась, и если еще вертится колесо ее, то только потому, что раньше она была хорошо заведена. Мы живем на вулкане. Месяц тому назад можно было поправить дело. А сейчас… боюсь, что уже поздно. Может быть, уже никакие меры не помогут спасти нас от катастрофы.
О министре внутренних дел А.Д. Протопопове генерал Никольский отзывался как о больном, психически ненормальном человеке; Штюрмера он считал послушным клевретом Распутина. По приказанию Штюрмера «Гришку» теперь охраняли чуть ли не тщательней, чем самого царя. Ген. Комиссаров специально заведывал охраной. Так как квартира «старца» на Гороховой стала очень известной, то, по приказанию Штюрмера же, в это время подыскивался для него особняк на окраине города, где приемы почитателей и просителей не столь были бы заметны.
