Я проехал немало городишектаких, что в который ни выйдешь – площадь,ресторан, и домики под гитарупо садам разбегаются. И девочки ничего, и парнитут все из полудня пекутся, как боги —темно, крепко. Всех дополна. В глотке жевсё, что с другими давно прожёвано, саднит.Как слепо, с силой, эти тут под солнцем мотаютсямежду собою. Вот бы мне с кем прилечьи стать надгробием, из тени сотканнымскрестившимися лучами. Будто бы это мы с нею опять,весь рот и руки выпачкав друг в друге,легли, как призрак. Неплохо ведь по улице гуляюя ветерком тут между парами любимых.
Вот что вышло. Я остановился в доме, с балкона которого хорошо видно Туапсе: это промышленные и железнодорожные нагромождения в долине теперь уже совсем узенькой речушки, над которыми поднимаются холмы, где по всей видимости живут кое-какие боги: заросшие густым лесом горки, к которым круто лепятся разные деревеньки, вроде моей. Море, разумеется, проводит горизонт. К порту подходит собственно маленький город, где очень приятные маленькие бульвары, тесно и путано. Неподалёку отсюда к берегу давным-давно прибило французское судно «Broussillon», т. е. «Брусильон», если я верно разобрал его имя, такой это милый ржавый скелет. Мы с моей спутницей Настей отыскали одну в городе приличную кофейню, в Клубе Моряков, хотя я должен сказать правду, что здесь отнюдь не хочется посиживать себе в тени (по нынешней погоде – в тени от ветра и от дождя) и зыркать прекрасное.
Знаете, меня всегда раздражал так называемый отдых, потому что терпеть не могу службу, и подозреваю, что у истоков курортного дела лежит покушение на свободу приморской жизни, которое на Юге посягает, к тому же, на законные часы сиесты, когда порядочные люди отправляются не на пляж и не в спортзал, а в номера. И всё же, если серьёзнее, курортная жизнь делает местных людей терпимее к чужакам, чем могло бы быть. В послеполуденные часы здесь на главном бульваре попадаются безошибочно бледные дамочки и парочки, благодаря которым и ты не очень бросаешься в глаза, раз приехал.
Я ходил паинькой, Катя, я читал за кофе свою «Курортную газету», заходил на базар и на почту, и со мною была здоровенная барышня Настя в этакой пёстрой кофте и с большим фотоаппаратом на пузе, она на всё задирала стриженую головку и несла свою попу вразвалочку на расклёшенных джинсах. Мы иногда встречали зефирных, то есть очень сладких, дамочек с пышными светлыми кудрями, а иногда жгучих южных мужчин: одни идут будто бы откидываясь назад, а другие сильно подаются вперёд, небрежно переставляя ноги в спортивных шароварах. Я не знаю, что меня больше радует. Вообще-то люди как люди, конечно. Я заметил, что разговариваю вроде бы про себя, когда подходил к кому-нибудь на улице. Может быть, это акцент. Настя, помахивая на ходу сигареткой, поймала на себе несколько косых взглядов. Я тоже ловил на себе взгляды, цепкие, молниеносные и настолько вроде нечаянные, что даже смешно. Мы ходили по каким-то обсаженным улочкам, иногда по прямым и плоским, иногда по косым, вздыбившимся – но всегда очень пустым, даже если много прохожих. Мы приехали сюда ночью, и с самого раннего утра всё гуляли до вечера, чтобы ехать в деревню. Я всё не мог понять, от бессонницы, что ли, меня не отпускает и в чём дело. В воздухе всё это смурное, очень отчётливое и близко. Мимо нас бегали собаки, очень понурые бродяги, кошачьей трусцой. Я прошёл близко от одной собаки, она ещё больше потупилась, задрожала и так посмотрела на меня, что в груди больно. Это был именно жалобный и злобный собачий взгляд, Катя, единственные глаза, в которые мне удалось заглянуть. Позже, когда мы тряслись в «Форде», я смог посмотреть в зеркало заднего вида в глаза моему хозяину: они были цепкие, безжалостные, и в них сквозили такие же жалоба и страх. Я не люблю собак, Катя, Вы знаете. Просто один раз взглянуть на любую из этих бедолаг, и сразу чувствуешь, насколько здесь что-то в жизни не так.
