Не призывал ли он вечный сон, чтобы унять страдания, вновь терзавшие его, вырывая у него стоны, которые он был не в силах подавить? Атеист Кабанис, однако, не решался применить эвтаназию и преждевременно уничтожить величайшего политика того времени; он притворился, будто не понял.
Тогда Мирабо вновь взял свое стило и написал:
«Верите ли вы, что смерть — опасное чувство? Пока можно было думать, что опиум зафиксирует настроение, было правильным не давать его мне; но теперь, когда надежда лишь на неведомое явление, почему бы его не испробовать, допустимо ли оставить умирать своего друга на колесе еще, возможно, несколько дней?»
Признав свое поражение, Кабанис выписал рецепт на опиумную настойку; побежали к аптекарю.
Пронзаемый болью, Мирабо выгнулся в конвульсии, что вдруг вернуло ему дар речи; он сказал Ламарку:
— Меня обманывают.
— Лекарство сейчас будет, — успокоил его Ламарк, — мы все видели, как его выписали.
Мирабо снова изогнулся; потряс кулаком и прошептал:
— Ах, доктора, доктора!
Пристально глядя на Кабаниса, он просил его:
— Разве вы не мой врач и друг? Разве вы не обещали избавить меня от этой пытки? Вы что, хотите, чтобы я умер, сожалея о том, что доверился вам?
Кабанис притворился бесстрастным; лекарства всё не было, что избавляло от необходимости решать трудную проблему — обрывать ли жизнь умирающего.
Мирабо, находившийся в сознании, снова протянул руку за пером, потом жестом попрощался с присутствующими. Последняя судорога сотрясла его и опрокинула на правый бок; его глаза расширились, словно увидев нечто невыразимое…
Подошедший доктор Пети наклонился над ним; закрыв Мирабо глаза, он просто сказал:
— Отмучился.
Это случилось в субботу 2 апреля 1791 года, в половине девятого утра…
VI
«Для народа день чьей-нибудь смерти — всегда великий день», — этим скептическим афоризмом умирающий Мирабо встретил Талейрана; прошло не более суток, и его слова подтвердились.
«Народ, заполнявший улицу вокруг его дома, зная, что половина его тела оледенела от смерти, все же никак не мог привыкнуть к мысли о том, что Мирабо смертен», — писал Камилл Демулен, проницательный наблюдатель.
Народу казалось, что он лишился своего единственного защитника; поэтому, возмутившись против несправедливости судьбы, народ решил найти виновных. Слух об отравлении был окончательно утвержден плакатами, которые уже в воскресенье 3 апреля в одночасье покрыли стены парижских домов. Ламетов и Барнава публично обвиняли в смерти Мирабо, что могло бы навести историка на мысль о том, что вывешенные плакаты были своего рода исполнением Плана. Вероятно, это Талон или Семонвиль, но никак не суверенный народ, отнес их в набор к печатникам.
Придав направление общественной мысли, следовало навести ее на конкретный результат. Общественный обвинитель из первого округа отдал приказ о вскрытии; его провел хирург Лефевр под контролем Вик-д’Азира, одного из величайших врачей своего времени. Помимо посмертного проявления мужского начала, операция не выявила ничего, кроме общего воспаления внутренностей, гипертрофии почки и, выражаясь современным языком, огромного скопления холестерина в области сердца.
Таких последствий излишеств было вполне достаточно для объяснения смерти; но похоже, что предположение о яде тоже показалось врачам удовлетворительным; однако осторожный Вик-д’Азир призвал их к молчанию.
— Он не был отравлен, — заявил он, — он не мог быть отравлен, слышите, вы! Вы что, хотите, чтобы королю. Собранию и всем нам перерезали глотки?
Ламарк проводил его в Тюильри, и Вик-д’Азир сообщил королеве, что «протокол, составленный о состоянии кишок, равно применим к смерти, вызванной использованием как сильнодействующих лекарств, так и яда. Он также сказал, что медики были точны в своем отчете, но из осторожности лучше дать заключение о естественной смерти, поскольку в состоянии кризиса, который переживает Франция, невиновные в подобном преступлении могут стать жертвой общественной мести».
Таким образом, исходя из государственных интересов, в Истории было записано, что смерть Мирабо наступила естественным путем; следует предположить, что на этот счет существовали сомнения.
Мерси-Аржанто написал Ламарку: «Всё оборачивается против нас; с таким решительным невезением невозможно бороться».
Посол выразил мнение королевы; хотя она вовсе не любила Мирабо, она была потрясена и не скрывала своего сожаления.
Национальное собрание напыщенно встретило известие о его кончине.
— Мне предстоит исполнить тяжелое поручение, — сказал председатель. — Я должен сообщить о постигшей вас преждевременной утрате г-на Мирабо-старшего. Не стану напоминать о рукоплесканиях, коими вы воздавали должное его талантам; его заслуги превыше скорби и слез, которые мы проливаем на его могиле.
Тогда на трибуну поднялся Талейран.
— Господин де Мирабо посылал за мной, — сказал он. — Не буду говорить о волнении, испытанном мною под воздействием некоторых его речей. Я принес вам, как драгоценные осколки, последние слова, вырванные у огромной добычи, которой только что завладела смерть.
Затем бывший епископ Отенский зачитал речь о наследовании.
Барер попросил, чтобы все члены Собрания присутствовали на похоронах величайшего среди них.
— Мы все пойдем, все! — единодушно закричали депутаты.
4 апреля 1791 года похоронный кортеж, каких в Париже еще не видывали, выехал с улицы Шоссе д’Антен и направился к Пантеону.
«В первый раз человек, прославившийся своими сочинениями и своим красноречием, получал почести, которыми ранее удостаивали лишь вельмож и великих воинов», — писала госпожа де Сталь.
Пробиваясь сквозь толпу из четырехсот тысяч человек, кортеж целых три часа добирался до церкви Сент-Эсташ, где состоялось отпевание.
Иезуит Черутти, полемика которого с Мирабо наделала в свое время столько шуму, произнес помпезную проповедь, вызвавшую слезы у присутствующих, которые были готовы их проливать. И когда автор панегирика провозгласил: «Мирабо будет признан первым из французов», честолюбец Бриссо прошептал:
— А кто бы не захотел быть вторым?
Вся трагедия грядущих лет заключалась в этой фразе, которую никто не расслышал.
Кортеж продолжил свой путь к горе Святой Женевьевы; спустилась ночь, но чуткая толпа хранила благоговейное молчание. Пробило полночь, когда гроб Мирабо опустили рядом с Декартом; каждый думал, что он здесь на веки вечные; но мы уже знаем, что было потом.
Нелегко оставаться великим человеком в глазах толпы. Однако еще труднее казаться таковым в глазах собственной семьи, и надгробная речь, произнесенная Луизой де Кабри, звучала гораздо искреннее. «Бич семьи окончил свой земной путь, — писала увядшая любовница своему брату Мирабо-Бочке. — Это благодеяние Провидения, всю цену которого должны почувствовать его семья и отчизна».
