15
Болеслав дал снохе высказать все, что клокотало в ее взбудораженной душе. Он как будто не замечал удивления и неодобрения, которые по мере ее слов вырисовывались на лицах окружающих вельмож. Ни на минуту не спускал он с нее неизменно холодного и острого взгляда. Руки его спокойно лежали на коленях. Несколько раз он прикусил губу и довольно громко цокнул. И только когда она резким движением скинула с головы чепец, убор замужней женщины, и, потрясая темными волосами, которые хлынули на ее грудь и плечи, воскликнула:
— Позор мне, что я сочеталась с вашей кровью! — Болеслав быстро, пружинно, словно юноша, вскочил.
"Сейчас он ее ударит", — подумал Аарон и быстро зажмурился. Но не услышал ни удара, ни крика, донесся до него голос аббата Антония, громко воскликнувшего:
— Эта женщина твой враг, король! Я давно это знал.
— Давно знал, аббат? — В голосе Болеслава была насмешка, веселая, почти добродушная. — Значит, давно уже ты над этим голову ломал? Мне жаль твоей головы.
Аарон открыл глаза. Болеслав сходил с возвышения. Он не спускал глаз со снохи, но смотрел на нее уже не холодным взглядом, а только насмешливым и добродушным. Сойдя с последней ступени, он медленным, тяжелым шагом пошел к Рихезе. Тем же самым движением, каким он гладил собачьи спины, Болеслав провел по ее обнаженной голове.
— Подними чепец, — сказал он.
Она нагнулась и подняла.
— Надень.
Она подчинилась. Но далось это ей не легко. Руки дрожали, путались в волосах, то и дело бессильно опадали.
— Помоги ей, Мешко, — спокойно сказал Болеслав, вновь щелкнув языком.
Теперь у Мешко тряслись руки. Он был бледен, бледнее Рихезы.
— Как ты могла так разговаривать с отцом? — шепнул он дрожащими губами.
— Это ничего, что столько наболтала, — проворчал Болеслав, надувая щеки, а потом губы. — Теперь я хоть знаю, что в ее глупой головке копилось столько лет.
И снова погладил Рихезу, на этот раз по щеке. Все еще поглядывая на нее насмешливо и добродушно. Но взгляд его сразу же изменился, когда он обратился к Антонию, вновь в глазах появилась холодная сосредоточенность.
— Я не ученый пастырь, я не знаю наизусть Священное Писание, даже прочитать его не смогу, но думаю, что господь требует от христианских душ не столько постоянно вчитываться в Писание, сколько понимать слова, в нем написанные. Что ты об этом думаешь, аббат?
Антоний начал что-то объяснять, но Болеслав, похоже, и не собирался слушать его, хотя прямо к нему обратился с вопросом.
— Много мудрости найдет в Священном Писании тот, — продолжал он, — кто вдумывается в его слова и в поучения, в этих словах содержащиеся. Но надо вникать, вникать, говорю я. Вот ты, аббат, наверное, часто читаешь священные книги, но чтение это не удержало тебя от обвинения: "Эта женщина — враг". А не пристойней ли для тебя было вздохнуть набожно со словами Писания: "Прости им, господи, не ведают, что творят"?
— Но простить тех, которые не ведают, что творят, так он сказал, король, — ответил Антоний, подчеркивая слова "не ведают".
— Вот она и не ведает, что творит, — усмехнулся Болеслав, и взгляд его вновь потеплел.
Рихеза сделала шаг вперед. Оторвала руки от чепца, судорожно сплела их, крепко прижала к груди. Открыла рот, чтобы вновь исторгнуть из себя какое-то гневное слово, но Болеслав, ударив ее легко по руке, помешал ей.
— Не дергайся молодушка, — сказал он с легким раздражением. — Как я сказал, так и есть. Не ведаешь, что творишь. Заморочила себе голову, дурочка. Надела чепец, как положено? Так вот, садись рядом с Мешко и сиди тихо. Потом я с тобой поговорю. А теперь сиди и помалкивай.
Последние слова он произнес совсем другим тоном, резким и холодным. Они прозвучали строгим приказом.
Он вернулся на свое место. Поднимаясь по ступеням, вновь с улыбкой поглядел на собак, сел, наклонившись к ним, и растроганно разглядывал, как они лижут ему руки, с безграничной преданностью смотрят на него.
Он удобно сидел на трехногом престоле, развалившись, широко расставив ноги, прислонившись спиной к большому поблекшему серебряному орлу, — наконец кивнул головой в направлении дверей, возле которых стоял Саул из Коньского.
— Введи послов государя императора Генриха Второго, — приказал он по-славянски.
Саул удалился и спустя минуту ввел в комнату епископа Дитмара и маркграфа Германа. Их сопровождал незнакомый Аарону мужчина, у него была серебряная цепь на шее и кривой меч, какого у германцев нет в ходу, скорее всего, это был воин Болеслава, а может быть, даже один из военачальников, очень уж богатый на нем был наряд.
"Но почему же я его раньше никогда не видал?" — удивленно подумал про себя Аарон.
Болеслав спокойно и со вниманием выслушал послов. Даже бровью не повел, когда Дитмар в словах, полных уважения, но и решимости, произнес формулу призвания ленника на суд короля и созыва всех саксонских вельмож. Формуле предшествовало перечисление провинностей Болеслава: обещал сопровождать короля на коронацию в Рим со всей своей дружиной — и сам не поехал, и дружины не послал; бунтовал Удальриха Чешского против императора, а когда Удальрих покорился королю и императору, Болеслав предал огню и железу чешские земли, лен императорский; послал в Лотарингию Стойгнева, чтобы сеял там смуту; даже в далеком Риме тайно поддерживал бунты против императорской воли; призванный предстать перед императором для оправдания — вообще не явился. Явится ли он сейчас, когда вторично призывает его оскорбленный император?
— Не явлюсь.
Лицо маркграфа покрылось бледностью, лицо епископа Дитмара — пурпуром.
— Нe старайся еще больше прогневать оскорбленного короля и императора, — почти молящим голосом прошептал маркграф.
— Кто не чувствует себя виноватым, тот не боится предстать пред судом. Ты сам произнес себе приговор, государь Болеслав, — холодно процедил Дитмар.
— Еще нет, еще нет! — прервал его Герман голосом, в котором искреннее отчаяние смешивалось с остатками надежды. — Ведь ты предстанешь перед повелителем и императором, отец… Ведь предстанешь, а?
— Нет, сын мой.
— Но почему?
— Не хочу.
Аарон заметил, что глаза Болеслава, когда он смотрел на Дитмара, были холодными и резкими, гордыми и презрительными, но стоило ему перевести взгляд на лицо Германа, как они теплели и смягчались.
— Твоя дочь, а моя жена Регелинда ночами не спит, все стенает горестно, за тебя боится, отец. Страшно разит императорский гнев, она знает об этом.
— Еще больше будет она стенать и кричать от отчаяния, когда поразят меня наемные убийцы, стоит мне появиться в каком-нибудь императорском городе.
Дитмар отступил на шаг. Высоко вскинул голову, чтобы все присутствующие увидели нарост, изуродовавший его левую половину лица.
