Восток и теперь с некоторой тревогой возвращавшиеся в родные места, где оставались их дети — сын-врач и дочь, служащая какого-то советского учреждения с трудновыговариваемым названием, были немало удивлены, что их милые, а по выражению старушки, просто очаровательные попутчики, вот эти самые большевики и есть: он — настоящий, а она — комсомолка. После того как они это узнали, а это случилось уже где-то под Москвой, старички как-то сникли, перестали шутить и с некоторой тревогой посматривали на спины ничего не подозревавших Бориса и Кати, стоявших у окна и любовавшихся весенним видом подмосковных мест. Для Кати эта природа была вообще в диковинку, причём она находила, что здешние леса какие-то мелкие, причёсанные, не идущие ни в какое сравнение с той замечательной дальневосточной тайгой, в которой прошло её сознательное детство и юность.
Заметив некоторую скованность своих спутников, молодые люди вначале подумали, что чем-нибудь обидели старичков, затем приписали их состояние беспокойству о предстоящей пересадке и новой поездке и принялись их всячески развлекать и утешать. Те постепенно оттаяли и, решив, что, наверно, и среди большевиков бывают исключения, в конце концов стали обращаться с попутчиками по-старому и даже открыли им причину своего подавленного настроения: они спохватились, что так свободно и много обсуждали вслух недостатки, замеченные ими во Владивостоке и в пути. Алёшкины дружно рассмеялись и поспешили успокоить своих попутчиков.
В Москве, встретившей Бориса и Катю грохотом ломовых телег, звоном трамваев, гудками довольно многочисленных автомашин, криками продавцов мороженым и других товаров и шумом обычной привокзальной толпы, они несколько растерялись. Владивосток был большим городом, но ни по шуму, ни по сутолоке спешащих в разные стороны людей, он никак не мог сравниться с Москвой. Постояв несколько минут на Каланчёвской, теперь уже переименованной в Комсомольскую площадь, они втиснулись в трамвай и поехали по направлению к Садовой-Триумфальной (тогда ещё по Садовому ходили трамваи).
Алёшкины, конечно, могли остановиться в гостинице, но, во-первых, это было бы дорого, а во-вторых, трудно. Со слов приезжавших из Москвы они знали, что получить номер в гостинице почти невозможно. Ещё во Владивостоке один из сослуживцев Бориса, инженер-экономист Цикин, поступивший на работу в плановый отдел треста, дал адрес своей одинокой матери. Он передал для неё маленькую посылочку и письмо, в котором просил маму приютить на время наших путешественников. Жила Цикина где-то на Садовой-Триумфальной, вблизи площади, вскоре названной именем Маяковского. Подъехав на трамвае «Б» к указанному району, Борис и Катя вышли и в недоумении остановились. По рассказам Цикина, его мать жила в высоком кирпичном доме на четвёртом этаже, а тут стояли старенькие, деревянные, почерневшие от времени двухэтажные развалюшки. Хотя номер дома совпадал с тем, который был написан на конверте имевшегося у них письма, этот дом никак не походил на описанный сослуживцем. Увидев выходившую из ворот этого дома женщину, Борис подошёл к ней и спросил её о правильности адреса. Взяв конверт, прочитав адрес и видя растерянное лицо, очевидно, приезжего молодого человека, женщина улыбнулась и сказала:
— Не удивляйтесь, всё правильно. Дом, который вы ищете, действительно здесь, во дворе. По Садовому кольцу почти все дома так построены, и дальше так же строят. Новые большие кирпичные строят во дворах, а мы пока живём в старых деревянных, которые выходят на улицу. Ну а когда те дома достроят, наши снесут, и улица сразу станет широкой и красивой. Жаль только, если при этом и сады вокруг наших домов тоже вырубят. Ну, да это ещё дело будущего. Проходите во двор, там увидите ваш дом, в первый подъезд и заходите. Квартира ваша на четвёртом этаже. Идите, милые, идите, — закончила женщина и, повернувшись, направилась вниз по Садовому кольцу в сторону от площади.
Борис и Катя вошли во двор и шагах в тридцати от ворот увидели высокий новый кирпичный дом. Тогда же они заметили, что он не одинок: в ряд с ним возвышалось ещё несколько домов, некоторые из них в строительных лесах. Они удивились, что не заметили этих домов раньше. Но, как потом оказалось, с узенького тротуара возле деревянных домиков, стоявших за ними, их действительно не было видно.
Через полчаса Борис и Катя сидели в крошечной, плотно заставленной мебелью, видно, перевезённой из квартиры значительно большего размера, комнатке и рассказывали маленькой седенькой старушке Цикиной о жизни и работе её сына на Дальнем Востоке. Не представляя себе этот край, она полагала, что сын живёт чуть ли не в лесу, спит чуть ли не на сырой земле и вообще находится в ужасных условиях. Письмам его она не верила, поэтому со вниманием слушала рассказы живых людей, совсем недавно видевших её сына и подтвердивших ей не только словами, но и всем своим видом и поведением, что жизнь во Владивостоке такая же, как и в Москве, и что единственное, чего там, пожалуй, меньше, так это фруктов и овощей. Подтвердилось это тем, что на следующий же день Борис, пойдя в магазин, приволок целую кучу банок самых разнообразных овощных консервов, компотов и варенья, купленных на Тверской (тогда ещё не переименованной в улицу Горького). А его жена, сопровождая хозяйку на Тишинский рынок, буквально набросилась на всякие соленья и свежие яблоки, продававшиеся, как говорила Цикина, по бешеным ценам.
Несколько первых дней командировки для Бориса Алёшкина прошли как в чаду: заседания в Главрыбе на балансовой комиссии, подготовка всякого рода дополнительных объяснений по многочисленным вопросам, возникавшим в ходе рассмотрения отчёта треста и, наконец, как заключительный аккорд этой эпопеи, приём у наркома торговли А. И. Микояна. Хотя длился он всего10–15 минут, но на Бориса произвёл большое впечатление и запомнился на всю жизнь. Нарком принимал целую группу представителей рыбопромышленных организаций, прибывших с разных концов страны с годовыми отчётами. Председатель Главрыбы в несколько минут представил наркому прибывших работников трестов, изложил положение с добычей рыбы в прошлом году и основные контрольные цифры на 1933 год. Нарком задал ряд вопросов представителям, в частности он обратился и к Алёшкину:
— Дальневосточный Траловый трест в 1932 году работал плохо. Мы даём скидку на организационный период, но в этом году будем спрашивать со всей строгостью, — сказал Анастас Иванович своим гортанным голосом с очень заметным и таким непривычным для Бориса кавказским акцентом.
Затем, взглянув на Бориса и слегка улыбнувшись, видимо, тому, что перед ним в качестве представителя солидного союзного учреждения находился растерявшийся и покрасневший до ушей, совсем ещё молодой человек, чуть ли не юноша, добавил:
— Даже несмотря на вашу молодость!
Тут же Микоян подписал ряд
