Поначалу люди Бату понадеялись на призрачную зацепку. Полтора века назад Олег Святославич Черниговский пытался наладить контакт с несторианами для борьбы с киевской метрополией. Но было это давно и закончилось неудачей. Попытки возбудить в людях память об этом склонили на сторону Бату (сколько несториан в его войске) кое-кого из местных бояр, но поддержки у остальных не обрели.
И тут у Боэмунда возникла идея воспользоваться застарелой незажившей враждой между общинами землепашцев и княжескими тиунами. Это была удачная мысль. Именно здесь многолетняя пря не тлела, а почти пылала. А всё потому, что во всех междоусобицах каждый хотел поселиться именно в этих землях. И если горожане предпочитали ту или иную княжескую династию, общинники-миряне мечтали вовсе освободиться от гнёта князей. Вняв неожиданному совету Боэмунда, Бату решил, что в этих землях стремление освободиться нужно всячески поддерживать.
Так возник договор с болоховскими князьями, которые даже и Рюриковичами-то не были. Они обещали снабжать войско зерном, местная молодёжь с готовностью пополнила поредевшие сотни. За это джихангир обещал оберегать крестьян от мести Даниила Галицкого.
Правда, горожанам всё-таки пришлось несладко, но трагедии Торжка, Чернигова, Киева и Рязани больше не повторились. Ведь теперь перед приходом монголов люди не спасались в городах, а, напротив, убегали из городов.
Бату. 1240 год и далее
Ирония истории. Монголы поддерживали князей против бояр в Руси Залесской, а в Западной Руси — наоборот — крестьян против князей.
После падения Киева, после пожара в своей «несостоявшейся столице» в Бату что-то надломилось — он перестал ощущать сладость войны. Хорошо бы отдышаться, наградить достойных, накормить голодных, примириться с разорённым народом, зализать раны, им же, Бату, причинённые. Ему — никому другому — править в этом урусутском улусе, и хорошо бы не костями вдоль пыльных дорог, но людьми живыми и преданными.
Как похожа в очередной раз оказалась его судьба на судьбу эцегэ Джучи, который унаследовал Хорезм, им же самим по чужому приказу разорённый.
Однако об отдыхе и мире можно было бы мечтать, будь он самостоятельным ханом, а не погонялкой чужого чудовища.
Если послушать сказителей (и историков), то получается, что монголы воевали с русичами. Вот, мол, стержень похода на Вечерние страны. Всё не так. Какую битву ни возьми, если бы выдернул некий великан вслепую всадника с одной воюющей стороны и всадника с другой — с удивлением обнаружил бы он, что оба они — кыпчаки. Зачерпнул бы огромной ладонью ещё раз: попался бы ему случайный русич, два джурдженя и снова целая куча кыпчаков, «иже рекомых половцев».
Задуман был монголами поход — против них... вездесущих, ископавших курганами безбрежные просторы. Их выбор — кого поддержать, кого предать — решал всё в этой войне.
Поводом успешно завершённого похода на Запад была «кыпчакская опасность» — мол, могут кыпчаки напасть на беззащитный монгольский Коренной улус в неудобное время, когда войска воюют вдалеке. «Ибо столько же алданов от реки Танаис[112]до Золотого Онона, сколько от Онона до Танаиса».
Бату и поначалу был одним из тех немногих, кто в эту опасность не верил — ему ли, прожившему столько на Иртыше, не знать этого странного народа. Какие там дальние походы? Им бы, кыпчакам, друг с другом разобраться, самих себя резать перестать.
А как они могли перестать, ежели своих лучших людей — таких, как его Делай например, — из племён изгоняли, в рабство продавали, «изблёвывали», как старец непереваренные куски.
Бату улыбнулся: Угэдэй и Джагатай послали его на эту войну, чтобы рассудительные иртышские кимаки хана Инассу, разбежавшиеся по пустыне хорезмийские грабители караванов, дикие половцы-разбойники Заитилья[113], отчаянные, но послушные нукеры хана Бачмана (здешнего очередного «Темуджина»), хитрые интриганы хана Котяна, греющие руки на усобицах русских «коназов»... чтобы все эти поросли тюркского племени, называемые в ставке Угэдэя общим именем кыпчаки, не объединились и не ударили по монголам. Смешно.
То смешно, что именно благодаря его походу эти разнопёрые тюрки только и могли собраться в один податливый и опасный кулак. Могли... и собрались.
Только немного иначе, чем в ставке полагали, ибо ОБЪЕДИНИЛ ИХ БАТУ.
Джихангир не мог не понимать, что мухни Гуюка не дремлют — разнюхивают и тревожно замечают, как ширятся ряды вновь принятых удальцов, подчинённых джихангиру, а не правительству в Каракоруме. Что в таком виде они впервые стали опасны для империи. Что под его началом они как раз и могут вторгнуться в монгольские степи.
Однако соглядатаи Боэмунда следили и доносили утешительное. Да, так и есть — Гуюк понял опасность только сейчас, только здесь, далеко от родных орхонских шатров.
Всего этого, слава Небу, не понимали там, в далёком сердце империи. Не догадывался об этом простодушный Угэдэй, недооценивал такого свирепый Хранитель Ясы Джагатай.
А канцлер Юлюй Чуцай? И он не догадывался. Он просто — знал. Твёрдо ведал, что гибелью для «Империи Ясы» станут не какие-то там несчастные кыпчаки. Кончиной для империи Угэдэя и Джагатая и для всего Чингисова наследия станет УСПЕХ вечернего похода, укрепивший Бату на землях Вечерних стран, а его, Чуцая — на Востоке. А как же? ДЛЯ ТОГО И ЗАДУМАН БЫЛ ПОХОД.
Да, именно о таком они долго говорили в Каракоруме, тогда, давно, после смерти Тулуя — всемогущий канцлерджуншулин, смотрящий далеко вперёд, и опальный, неприлично молодой Бату-хан.
Юлюй Чуцай понимал многое.
С одной стороны (улыбнись Бату удача), такой человек никогда не поведёт тумены, набранные из удальцов Вечерних земель, на него — своего союзника. Зачем ему это?
А с другой стороны, если вдруг зашатается Чуцай на зыбком высоком гребне (ой зашатается) — Бату его поддержит войсками.
Итак — по давнему с джуншулином замыслу — кыпчаков нужно было не покорить, а приручить, и русских — тоже. Это была их с канцлером тайна.
Была и ещё одна — третья причина похода: желание Юлюя Чуцая зашвырнуть подальше своих противников-несториан.
Была и четвёртая: заставить Субэдэя воевать в нужное время в нужном месте.
Одной сетью сразу четырёх дроф — это было в его, Чуцая, духе.
И вот — удалось. Пока утопали основные силы Бату в урусутских снегах, сын Тулуя, неистовый Мунке, сумел не столько разбить, сколько убедить здешних кыпчаков — называвших себя куманами — не поддерживать неудачника Бачмана (отловленного и убитого на одном из итильских островов), а искать свою судьбу в рукавице монгольского джихангира. Сын героя джурдженьской войны обрушился молниеносным рейдом на куманские зимовники, где хранились запасы сена.
