черты этого времени и гордится ими.
В то же время мысли его приобретали плотность, вес, объем, в мозгу перемещались конструкции, возникали и рушились. Шерстнев глядел в небо. Это было небо его юности, которое еще в школе мучило, волновало и звало его, которым он наслаждался, как простором необозримой деятельности, еще только предстоящей, как увлекательной, все обещавшей, но еще недочитанной книгой.
Всякое открытие в основе своей удивительно просто. Даже смешны мучения, когда колумбово яйцо уже стоит на столе. Надо только догадаться, только догадаться…
VI
Трегуб работал в полную меру своих возможностей, и труд доставлял ему громадное удовольствие. Он вообще был доволен своей жизнью.
Было у него огорчение в молодые годы. Без семьи — что за человек? А к двадцати девяти годам он все еще ходил неженатый. Одна скажет «да», а потом смеется над ним с другим парнем. Другая как будто полюбит, а потом вдруг отбросит, да еще обидит на прощанье. Третья просто с первой же встречи оттолкнет со всей резкостью, какая бывает у женщины, которая не любит и знает, что и не полюбит никогда.
Он стал бояться женщин. Что-то в нем, видимо, есть непривлекательное, неприятное, чего он в себе не знал. Или девушки попадались все не те?
Так было до Анюты. Это он прямо клад нашел в паровозном депо, в замасленной спецовке.
Как она обратила к нему свое испачканное, измазанное личико, так у него сердце и перевернулось на всю жизнь. Она утверждала, что и с ее сердцем случилось так с первого же тогдашнего на него взгляда.
Вот он подошел к паровозу, а она возится у колеса, свернувшись в комочек. «Ты, парень, поскорей», — сказал он грубовато, подойдя и встав над этим синим замасленным клубком. И тут она повернула к нему свое востроносое личико и победила в тот же миг. Так он и остался стоять над ней неподвижно. Может быть, минута прошла, прежде чем он наконец высказался. «Так ты, оказывается, не парень, а девка», — промолвил он. А она засмеялась и снова принялась за работу. Он уже и торопить не мог и сойти с места не мог. Дальше — и объясняться особо не пришлось. Так они друг другу с первого взгляда обрадовались, словно старые товарищи, век не видавшись, встретились наконец.
«И за что ты меня полюбил? — удивлялась иногда Анюта. — Такая я была вся грязная, еле отмылась после работы, вся маслом пропахла. Вот дурачок». Но он ее полюбил. Глаза-то у нее были чистые. «Ты — однолюб, — говорила иной раз Анюта, — не во мне тут дело, а в тебе, в твоем характере. Я про таких в книгах читала». Она много читала книжек, самых разных, она была развитее его — он признавал это с гордостью. И она всегда так хорошо занимает гостей и так любит, чтобы командировочные обязательно останавливались у них.
Трегубу было приятно, что московские инженеры гостят у него. Умные, знающие люди. Анюте — интересно, и ему — польза. Анюта всегда внушала ему, что нужно быть культурным и образованным.
Так — или приблизительно так — мелькало на дежурстве в голове Трегуба. Было часа четыре утра, и рассвет уже вернул всю пестроту красок разноцветным клумбам перед станцией, когда рокот множества самолетов прозвенел в воздухе. Сначала Трегуб не обратил на это внимания — «наши летят». Но тотчас же удивился: слишком много, да и летят с запада на восток. С чего бы это?
И вдруг грохнуло где-то вблизи. Да нет, просто же вот тут, в окно видать, какой фонтан земли, дерева и огня выплеснулся метрах в сорока от станции. Здание станции дрогнуло. Что за черт!
Трегуб побежал к окну, еще держа в руках карандаш, которым он чертил линию по графику. А за окном уже бесновались кроваво-черные вихри, сметая зеленый поселок.
— Диспетчер! Диспетчер!
Это хрипло и натруженно звал рупор на столе. Трегуб вернулся к столу:
— Я диспетчер.
Рупор кричал голосом начальника дороги:
— Фашисты напали на нас. Гоните составы…
Страшный грохот, какой-то хлюпающий звук, словно кто-то плюется и харкает, то ли крик, то ли стон — и ничего больше не слышно, кроме оглушающего грохота, от которого дрожит земля. Не только бомбы, но и артиллерийские снаряды рвутся вокруг станции. Дымом застлало поселок. Дым ползет в комнату.
Трегуб выскочил в окно.
Пламя терзало крыши и стены домиков, а снаряды все рвались и рвались, разрушая, поджигая, уничтожая. Да, это были снаряды уже, а не бомбы. Фашистские снаряды, в этом нельзя сомневаться. Что же это такое? А договор? Без предупреждения, без объявления войны, просто так, как ночные разбойники?.. О, если б сюда побольше пушек!..
Трегуб бросился к составу с цистернами, который надо было угнать в первую очередь. Если вспыхнет горючее — то… Трегуб не хотел воображать, чтó будет, если воспламенятся цистерны с горючим. По дороге он крикнул машинисту, бежавшему к паровозу:
— К цистернам!
Тут он споткнулся и чуть не упал.
Он споткнулся о тело начальника станции. Толстенький человек лежал, уткнувшись лицом в землю, неестественно выпятившись и зажав обеими руками живот.
«Анюта, дети…» — мелькнуло в голове и на миг, только на миг, показалось, что это он заснул, просто заснул на дежурстве и заслужит за это самый строгий выговор.
В стороне от пути на откосе сидел — почему-то на корточках — дежурный по станции, громадный мужчина непомерной силы. Схватившись за голову, он вскрикивал тоненьким женским голоском:
— Ай, что такое!.. Ай, что такое!..
Трегуб заорал:
— К цистернам! Живо!
Но тот даже не двинулся, не услышав, видимо.
Трегуб подскочил к нему:
— К цистернам! Тебе приказываю, Яков!
Яков поднял на него бессмысленные от ужаса глаза и сказал тоненько:
— Ай, что такое…
От неожиданности и страха он даже голоса лишился. Трегуб, пригнувшись, наотмашь ударил его по лицу так, что у Якова голова мотнулась набок.
— Вставай! Убью!
Яков вскочил, и Трегуб пнул его в спину кулаком, толкая к составу с цистернами.
Машинист уже подвел паровоз. Он выгнулся из будки и крикнул:
— В порядке будет, Витя!
Трегуб взглянул на него с благодарностью. Он сейчас очень нуждался в поддержке и утешении.
Машинист был старый, на пятнадцать лет старше Трегуба, участник гражданской войны, силач такой, что даже Якова опрокидывал. Лицо его было изрезано суровыми и добрыми морщинами. Брови седыми лохмами висели над светлыми, пристальными, как у моряка, глазами.
Он двинул состав с цистернами на главный путь.
Трегуб пустился обратно к станции, но его остановил Билибин.
