убить его, чтобы он не стал жалким кувшином с тонкими стенками, которые будут крошиться, пока в них будут жить? Не обманывай себя, ты не сможешь этого сделать! Ты ведь любишь его. Он будет принадлежать моему брату, и неважно, когда бы это случилось, годом раньше или годом позже. Мы правим временем! А твои жалкие попытки продлить жизнь его душонке схожи только с жалостью поступков всех твоих предшественников. Каждый… Абсолютно каждый думал, что может вонзить мне нож в спину, ссылаясь на борьбу против всесильного зла…
Голос его стал злее и громче.
– Сколько предательств я испытал, когда был молод и еще верил в людей! Им нет числа! Я был предан тысячи и тысячи раз: и юронзийцами, и рассиандами, и людьми, и нелюдьми! Я вел всех к свету, платя своей смертью за их прегрешения, чтобы искупить их. Но с каждой новой жизнью я все равно сталкивался с человеческой злобой, слабостью, алчностью. Меня топили… Меня травили… Меня распяли на стене… Знаешь, сколько раз мне приходилось начинать сначала? Знаешь, сколько тех, кто был чист душой, умирали у меня на руках от злодеяний других, которые желали сделать мне больно? Главное стремление большинства – причинять боль другим, мстя за свои неудачи, обрушивать невзгоды на других, куда большие, нежели получают сами, дабы облегчить собственные муки! Я впитал столько боли, убогий ты человечишка, познал от вашего племени столько пороков, что твой страх потерять этого жалкого мальчишку ничтожен по сравнению с тем, что испытал я! А я всегда был один! Один, как сейчас один и ты, но мое страдание длилось тысячелетиями. Что ты сделаешь мне, жалкий смертный? Что противопоставишь злу, которым вы стали называть меня? Слишком долго ты ходил по этой земле нетронутый, спасенный той отсрочкой, что подарила тебе выходка этого мерзавца Горрона.
Лицо демона перекосилось.
– А Горрон внушил мне, что его намерения чисты. И я поверил ему… О, я думал, что, столкнувшись со столь старым созданием, я встретил дитя истинное, но то был такой же лицемерный, жадный обманщик! Но ты один… В этот час ужаса ты полностью один, брошенный ими, ведь он вымолил клятву лишь для своего клана, в который ты не входишь. Горрон оставил тебя нам… Нарочно. Чем ты оградишь себя от того, что тело твое искромсают, как старый мешок ножницами? Когда ты будешь выть годами, сходя с ума от боли, корчась в грязи и теряя рассудок оттого, что тебя рвут, как тряпку. Тряпку, которая, желая того или нет, потом должна будет спасти нас от смерти ценой своей жизни! Когда тьма сомкнется над тобой, как смыкалась над сотнями других несчастных, чьи кости ты ощутишь под твоими руками… Знаешь, как исступленно выл мальчишка из Влесбурга, которого избрали первым из вашего поколения? Его вой о смерти разносился на все пещеры нашего дома… Что с ним сталось, стоило ему увидеть перед собой своего бога, который оказался не таким, каким он себе представлял?.. У тебя будет шанс прочувствовать то же самое. И никто, никто тебя, жалкий человек, осмелившийся бросить вызов, не спасет! Никто за тебя не отомстит! Что ты мне сделаешь, а?..
Юлиан продолжал сидеть, обреченно обхватив голову руками. Самым верным для него выбором было свернуть шею Элгориану, чтобы демон не смог воспользоваться плодами столетних трудов. Но рука у него не поднималась.
– Чего молчишь? Какой будет твоя месть?! – насмехались над ним.
Так и сидел Юлиан над Элгорианом, одинокий, прикрыв глаза и свесив голову.
Вдруг из глубин чащи прорвался златоносный свет. Он разогнал мрак, просочился лучами сквозь ветви. Стало ярко, как днем. Пуща сделалась тихой-претихой, перестав шептать холодом и смертью. Все замерло…
Юлиан поднял голову, повернул ее туда, куда глядел демон, на лице которого застыло искреннее удивление. Между платанами будто двигалось солнце! А когда глаза всех привыкли к этому мягкому, лучезарному свету, то за солнцем увиделись и белые руки, которые держали его. Вериателюшка ступила вперед… За ней двигалась извивающаяся тень, которая то являлась глазу из ореола, то скрывалась на границе мрака. Это была Мафейка. Она цеплялась за плечи, юбку, руки матери, силясь утянуть ее обратно в ручей, который тек неподалеку, вливаясь в реку Химей. Глаза у Мафейки были испуганными, как у дикой кобылицы, да и сама она своими дергающимися движениями менее всего походила на человека. Увидев стоящего джинна, демоница и вовсе в ужасе взвыла и снова попыталась вернуть мать. Но Вериатель продолжала идти все дальше и дальше от воды. Она обратила лицо к присмиревшему демону-всаднику и только к нему, будто и не было рядом Юлиана. И пусть по щекам у нее текли слезы, но взгляд у нее был яростным, прямым, каким не был никогда. Она держала в своих руках то, что поначалу показалось солнцем, – пульсирующее сердце-конструкт, содрогающееся и источающее животворный свет.
Первым нарушил молчание джинн:
– Вот так, значит, ты отвечаешь на благодать, снизошедшую на твое племя, которое встретило нас на пороге этого мира? И вот, значит, какова твоя признательность?
Вериатель продолжала глядеть на него исподлобья, сжав затвердевшие от злобы губы.
– Да что этот рыбак в твоей жизни? – напирал гневно демон. – Жалкая кобылица, тебе дали бессмертие, и из-за одного лишь мига, о котором ты забудешь спустя век, ты готова лишиться нашей любви и покровительства?! Тебе сказали, что ваши души будут рано или поздно разорваны. Тебя предупреждали, чтобы ты не являлась к нему, что за твои поступки заплатит все племя! Верни мое сердце обратно в затопленные храмы под дворцом… Верни, и тогда я закрою глаза… – Он не успел договорить.
Его сердце сжали. Не веря, демон издал вопль. Не веря, завопила и Мафейка от страха, на что покусилась ее мать. И вот сияющее и бьющееся сердце снова сдавили, по нему поползли многочисленные трещины. Хватаясь там, где у человека находится в груди настоящее сердце, демон выпал из седла, скорчился от боли и выбросил вперед руку, отчего лес в один момент сделался сухим. Все вокруг затрещало зноем, заскрипели ветви платанов, осыпалась кора – дышать стало невозможно.
– Убей его скорее, Вериатель! – закричал Юлиан, задыхаясь.
И рыдающая Вериатель продолжала сдавливать сердце. Оно вновь треснуло, из его широкой трещины вдруг вызволился чистый свет магии. Ослепнув, Юлиан застонал. Свет дугой прорезал небо, разогнал тучи, и стало неудержимо ярко, как не бывает даже в летний жаркий полдень. Где-то за деревьями вспучился ручей, а вода в нем встала столбом в неистовом рычании. Завыв от ужаса, Мафейка бросила свою мать, обернулась кобылицей и прыгнула
