что они связаны с широкой сублимацией "я" в общество, охватывающее государство; меньше - потому что та же сублимация "я" лишает символы и представления большинства сознательно вмененных им смыслов. Последнее обстоятельство очень важно, поскольку индивид приостанавливает корыстные расчеты лояльности, послушания и идентичности пропорционально своей увлеченности символами и представлениями, связывающими государство с народным пониманием космологического порядка. Все это означает, что мы можем легко переиначить конкретное содержание символа (например, Марианны), в то время как на самом деле главное - это его консенсуальное и, следовательно, бессознательное принятие. Это принятие, в свою очередь, объясняет, как общество превращает осуществление грубой политической власти в космологический мандат. Марианна, как визуальный символ и репрезентация, является одновременно и всей полнотой, и лишь малой частью того, как это происходит. Относительно слабая связь между эмоциональным резонансом народа, его культурным пониманием мира и символическими проявлениями, сопровождающими основание, во многом объясняет, почему основатели в этих шести случаях, особенно их революционные союзники, редко получали от своего восстания то, что хотели. Английский случай является исключением, поскольку основатели даже не осознавали, что они основатели (скорее, как Ромул и Рем в Риме, основатели были мифологическими функциями). Сказать, что король Артур был доволен или разочарован созданием английского государства и нации, значит проявить гораздо больше фантазии, чем это обычно бывает. Основание Америки было разным. Например, Джордж Вашингтон в конечном итоге потерял всякую надежду на демократию. Партийный дух, говорил он в 1799 г., уничтожил влияние характера в политике. Члены той или иной партии теперь могут "выставить в качестве кандидата метлу", назвать ее "истинным сыном Свободы", "демократом" или любым другим эпитетом, подходящим для их целей, и эта метла все равно "завоюет их голоса целиком!".
Спустя три года Александр Гамильтон пришел к выводу, что "этот американский мир создан не для меня", то есть не так, как ему хотелось бы, чтобы "этот американский мир" сложился. Джефферсон, в свою очередь, прожил достаточно долго, чтобы "испугаться популярности Эндрю Джексона, считая его человеком бурных страстей и не подходящим для президентства". Все они, как и многие другие основатели, осознали, что их усилия привели к созданию совсем другой республики, чем та, которую они изначально задумывали.
Во французском случае Бонапарт оказался не совсем тем, кого имел в виду Руссо, уничтожение монархии не было полным, и, конечно, многие из основателей были казнены своими коллегами еще до прихода Бонапарта к власти. В советском случае разочаровались (или, как во французском, были убиты) все, кроме жестких большевиков. В нацистском случае все, кто не был закоренелым нацистом, до конца преданным Гитлеру, были отброшены в сторону. В иранском случае разочаровались все, кто не был предан интерпретации шиитской доктрины Хомейни (многие из них были убиты, особенно его союзники-марксисты). Однако иранский случай, возможно, наиболее близок к тому, что имели в виду основатели, а американский - на втором месте.
Разочарование основателей в своем продукте отчасти объясняется начальной дилеммой, с которой сталкиваются все учредительные собрания. Самая главная трудность, связанная с объединением, заключается в том, что воля народа ни в теории, ни на практике не может быть проявлена до того, как сам народ будет объявлен политическим сообществом. Однако это политическое сообщество не может быть создано в отсутствие проявления народной воли. Разрешение этой дилеммы невозможно ни в логике, ни в теории. На практике политический агент должен предписать способ проявления народной воли и, исходя из этого предписания, определить тех, кто будет действовать от имени народа. Хотя народ не может ни определить, ни "сделать" себя сам, учредительная элита должна конструировать функции и абстракции, утверждающие, что народ действительно это сделал. Но эти функции впоследствии обретают собственную жизнь и становятся политическими игрушками тех, кто осуществляет или хочет осуществлять власть в новом государстве.
Когда делегаты собираются на конституционное собрание, они являются агентами, уполномоченными представлять волю народа. Процесс их отбора уже предполагает то, что народ требует в качестве своего трансцендентного социального назначения, поскольку это назначение сыграло основополагающую роль в определении того, кто есть народ. Например, при создании Советского Союза перед отбором делегатов (в процессе которого происходило сильное манипулирование) в качестве "народа" были определены только рабочие и крестьяне. Как агенты народа, элита-основательница строит новое государство в соответствии с трансцендентной социальныой целью, которая уже диктует идентичность "народа" и то, что должно быть заложено в конституцию, чтобы легитимизировать предоставление суверенитета. На этом этапе недемократические государства иногда выносят новую конституцию на всенародный референдум, в ходе которого народ выражает свое согласие с созданием государства. Однако этот референдум неизменно строится таким образом, что его исход заранее предрешен.
В недемократических государствах манипулирование условиями проведения референдума целесообразно, поскольку (1) учредительное собрание уже заложило в новую конституцию трансцендентную социальную цель и (2) многие люди еще не имеют правильного представления о том, какой должна быть эта цель. Таким образом, с одной стороны, референдум не нужен, поскольку народ уже дал свое согласие, хотя, возможно, его придется дополнительно просвещать, прежде чем он поймет, что должен дать свое согласие. С другой стороны, свободно обсуждаемый и проводимый референдум поставил бы новую конституцию под угрозу, поскольку, по крайней мере, часть населения еще не просвещена в политическом отношении. Таким образом, ограниченный референдум, исход которого предопределен, становится ритуалом, необходимым для политического просвещения народа (в отличие от взаимных консультаций со свободным в остальном политическим сообществом). В любом случае, естественное состояние, в котором народ, по идее, должен быть свободен в своем согласии, давно исчезло. Как это ни парадоксально, но демократические государства оказались менее склонны выносить свою новую конституцию на общественный референдум, чем недемократические.
Все демократические основы прославляются как источник, в котором соединяются воля народа, суверенитет и политический порядок. Однако созыв нового, суверенного конституционного собрания также часто воспринимается с большой опаской по нескольким причинам. Во-первых, многие представители элиты, да и граждане в целом, уже не верят в то, что "народу" можно доверить разработку новой конституции, поскольку он уже не является достаточно добродетельным. По этой причине лучше "хромать" со старой конституцией, которая, возможно, утратила резонанс среди граждан, чем рисковать, призывая к новому конституционному съезду. Кроме того, прочный политический порядок со временем создает собственную легитимность, поскольку граждане предпочитают политическую стабильность рискам, связанным с изменением приверженности государства трансцендентным социальным целям. Эта глубоко консервативная перспектива объясняет, почему древняя английская Конституция и Конституция США пережили множество политических кризисов: Обе они нашли способы постепенно изменять условия первоначального основания, не пересматривая в один момент весь набор институтов, прав и принципов, связанных с их государствами.
