образование было аналогично советскому. Однако и сам Хомейни приобрел некоторые лидерские качества, которые приписывались Адольфу Гитлеру при создании Третьего рейха.
В силу этих различий очевидно, что ни одно из шести государств-основателей не могло принять ни одно из них в качестве прецедента или теоретической логики как полностью совместимое со своим собственным. Однако все они имеют общую основу, заключающуюся в том, что народ, пусть и очень по-разному, но согласился на создание соответствующих государств. Кроме того, в каждом случае это согласие, по крайней мере частично, представлялось как интуитивное понимание народом трансцендентной социальной цели, которой должно быть посвящено государство. Это интуитивное понимание могло проявляться в рациональном политическом поведении (наиболее яркая иллюстрация - основание Америки), но во всех этих случаях оно проявлялось и в эмоциональном резонансе между народом и этой трансцендентной социальной целью. Этот эмоциональный резонанс проистекал из "природного характера" народа, неразрывно связанного с тем, что представлялось его исторической судьбой. В каждом случае основатели ссылались на эмоциональный резонанс народа как на подтверждение того, что объединение воли народа, трансцендентной социальной цели и создание суверенного права государства на управление соответствовало другим аспектам миропонимания народа (например, "бесшовная паутина смыслов" Герца).
Этот конформизм не был результатом расчетливого решения в том смысле, в каком теоретик рационального выбора вкладывал бы в символ его значение для личных интересов человека. В каждом случае, безусловно, существовало богатое и сложное теоретическое обоснование символических проявлений и мифологических образований, сопровождавших основание. У англичан, например, была многочисленная фаланга теоретиков, объяснявших тонкости общего права и древней конституции. И хотя Эдмунд Берк был, пожалуй, самым великим из тех, кто взялся теоретически связать обычай и традицию с правом государства на правление, все они полагали, что детали английского основания затерялись в тумане истории. Однако это было сильной, а не слабой стороной, поскольку, какими бы ни были вначале эти функции и мифы, считалось, что они подтвердились опытом. Были и квазимифологические личности, которые украшали исторические события, например, король Артур и его Круглый стол, но они были в равной степени как поводом, так и действующим лицом в процессе формирования конституции.
Хотя многие символы и принципы английских основателей были заимствованы Соединенными Штатами, американские революционеры не могли делать вид, что их основание было окутано тайной времени, поскольку процесс был на виду у всех. Хотя среди наиболее выдающихся теоретиков США были Джеймс Мэдисон, Томас Джефферсон и Александр Гамильтон, никто из них не был решающим или даже основным выразителем идеи основания. Из всех рассматриваемых здесь оснований американское было наиболее инструментально прагматичным, сочетая эмоциональную привлекательность английского наследия с рациональной оценкой человеческих возможностей, основанной на понимании социальной реальности. Безусловно, в символической теории ("все люди созданы равными") и институциональном дизайне (например, разделение суверенитета между государством и отдельными штатами) присутствовали творческие инновации.
Кроме того, как в английской, так и в американской истории основания государства "верховенство закона" играет важную роль, подавляя харизматические возможности (например, Джордж Вашингтон, который, безусловно, обладал гравитацией, имел гораздо большее значение как символ, который можно использовать, чем как прорицатель, с которым можно советоваться). Во многих отношениях английское и американское основания сделали верховенство права трансцендентной социальной целью, поставленной народом.
С другой стороны, все недемократические государства имели своих героев, сочетавших в себе харизматическую привлекательность и необычайную способность находить общую цель для своего народа: У Советского Союза был свой Ленин, у нацистов - свой Гитлер, у Ирана - свой Хомейни. В этих основаниях были свои сложности, которые, в частности, вытекали из теоретико-теоретической проблемы увязки харизматической привлекательности лидера с естественной волей народа и, следовательно, с революционной программой. Для большевиков эта проблема была более серьезной, чем для нацистов или шиитов, поскольку марксистская теория не давала такого теоретического пространства для харизматических лидеров. Но, тем не менее, представляется очевидным, что каждый из этих лидеров в свое время стал мифологической иконой возглавляемой им революции.
Французская революция представляет собой некоторое исключение по сравнению с другими революциями. Безусловно, революция имела обширную теоретическую базу, в которой Руссо сыграл чрезвычайно важную роль. Но мысль Руссо поставила и теоретическую проблему, которая казалась неразрешимой: Как может такая большая нация, как Франция, вести политику с непосредственностью и плотностью консультаций между гражданами города-государства? В эту головоломку вмешался Максимилиан Робеспьер, который предложил, что именно он, готовый пожертвовать собой как воплощением Всеобщей воли, должен направить революцию к ее судьбе. Однако Робеспьер никогда не обладал той харизматической привлекательностью, которая могла бы позволить завершить этот (теоретически бессвязный) проект, и его казнь привела к концу революции.
Если бы современные государства могли быть основаны только на разуме и логике, то такие символические проявления, как Дерево Свободы и самодостаточная добродетель Джорджа Вашингтона, были бы сверхважными. Эти символические проявления не являются логическими аргументами, поскольку явная формулировка их смысла всегда была бы неполной и спорной. Символические проявления вызывали эмоциональный отклик у народа именно потому, что (1) они позволяли, даже заставляли народ представить, что, несмотря на неувязки, государство будет должным образом посвящено его трансцендентной социальной цели, и (2) народ интуитивно понимал и принимал эту цель, понимание и принятие которой проявлялись в его эмоциональной реакции на эти символы. По этой причине основатели не могут просто выбрать те символы, которые, как им кажется, могут способствовать реализации их замыслов; вместо этого они должны использовать культурное наследие народа.
Даже когда новое государство уже функционирует и способно "производить" такие символы, как флаги, памятники, патриотические песни, это не просто прагматические знаки для координации коллективной жизни. Например, мемориальная доска, устанавливаемая на трибуне при объявлении президента, - это не просто удобный сигнал о том, что президент появится в этом месте и в этой роли; напротив, это культурно нагруженная эмблема воплощения воли народа в американской демократии. Иначе говоря, символы и представления в основе создания и реализации политического суверенитета должны лежать народные верования, позволяющие связать осуществление сырьевой политической власти с космологическим порядком, создавшим и народ, и государство. В результате пространство, в котором находится трансцендентное социальное назначение государства, оказывается сверхприродной сферой, где логика, если ее сильно сдвинуть в какую-либо сторону, должна немедленно впасть в противоречие.
Существуют символы и представления, которые в любой момент времени подтверждают соответствие государства той трансцендентной социальной цели, которую оно якобы претворяет в жизнь. Восприимчивость граждан к этим символам и представлениям, в свою очередь, определяет жизнеспособность этого соответствия. Когда они эффективны, они несут в себе как больше, так и меньше смысла, чем можно было бы предположить на первый взгляд: больше - потому
