class="empty-line"/>
«...В могилу с сестренкой»? — повторяю я строчку Фаустова. Что это: видение, бред, реальность?
1 февраля 1942 года, в день своего сорокадвухлетия, умер от голода круговец Давид Загоскин, замечательный мастер.
Хоронили его в братской могиле. В гробу, прижавшись к отцу, лежал младенец, ему исполнился месяц в тот же день.
Племянник художника, инженер-строитель, которому в сорок втором было двенадцать, читает мне свой блокадный, чудом сохранившийся с того времени, дневник:
«17 января. Приходили с мамой к дяде Давиду. Он, как и в тот раз, сидит около плитки и варит одну и ту же кость. Где достал — никто не знает. Варит бульон и пьет, варит и пьет.
2 февраля. Пришла Надя, сказала: «Умер Давидка». — «А мальчик?» — спросила бабушка. «Тоже умер», — сказала Надя.
1 марта. Достали гроб. Положили их вместе. По дороге видел разбитый трамвай, головы мертвых».
А вот письмо взрослого человека, художницы Мордвиновой, написанное в те же самые февральские дни сорок второго.
«Да! У меня новый жилец Будогосский. Какое интересное время. Все перевернуло. Живем в одной комнате, чужие люди. Разнополые. И как будто все так и надо. Не до полов. Ленинградцы стали бесполыми. Сил нет. Я не могла больше одна. Боюсь. Да, думаю, все же он посильнее. Может и воды принести. И дров наготовить, хотя он тоже все ноет и стонет, его качает, он еле двигается.
Калужнин опять просился, но его самого надо обслужить водой и дровами, а я и себя-то не могу...»
Я так мало знаю о Калужнине, что любое упоминание о его жизни считаю удачей.
И еще свидетельство об этих же днях февраля сорок второго, только это опять стихи из той заветной тетради. Почему же стихи не считать документом, как документ — корешки карточек, пусть без талонов, на известные миру сто двадцать пять граммов хлеба?!
На улицах не было неба,
Природа легла отдохнуть,
А папа качался без хлеба,
Не смея соседку толкнуть.
А папа качался без хлеба,
Стучался в ворота судья,
Да в капле качалась амеба,
В амебе сидела судьба...
В чем же был подвиг Калужнина?
Не в том ли, что в любой обстановке он оставался живописцем? А кто еще мог сохранить небывалые цветовые отношения блокадного дня? Передать цветом боль униженной голодом красоты? Кто мог оставить протекающий свет замороженного солнца, заиндевелое серебро непротопленных ленинградских стен, слепую изморозь картонных окон?
Даже воздух блокадного города был другим — Калужнин знал, как перенести на холст, сохранить для вечности блокадный воздух.
Нет, он не был единственным летописцем города. В валенках, в шапке-ушанке, подвязанный бабьим шерстяным платком, тащил саночки с тяжелым мольбертом его товарищ Вячеслав Пакулин.
На Петроградской, привалившись к стене собственного дома, с раннего утра писал вымерзшую улицу оголодавший Александр Русаков.
И тогда, в двадцатые, и теперь, в начале сороковых, круговцы выполняли свою задачу.
Полуживые дистрофики, они казались памятниками блокады.
Цвет войны — цвет боли.
Зимой сорок второго года Калужнин пишет серию эскизов к картине «Возвращение Александра Невского в Новгород после ледового побоища».
Среди документов — несколько пожелтевших страниц, слабый, скорее всего четвертый, экземпляр машинописи. Отжимаю проржавевшую скрепку, заглядываю в конец: это статья Владимира Васильевича Калинина о своем друге.
Для кого же мог предназначаться текст? На что рассчитывал Калинин, когда писал? Был ли такой «смелый» журнал, который мог решиться опубликовать мнение о никому не ведомом человеке, затерявшемся в собственном городе?!
Впрочем, ответ на эти вопросы дало время.
Я листаю текст. Вот абзац о только что упомянутых работах:
«В комнате Калужнина в тот сорок второй год я увидел эскизы к картине «Возвращение Александра Невского в Новгород после ледового побоища». Эскизы привлекали широтой замысла, мастерством композиции, чувством цвета. Бросалась в глаза необычность, своеобразие художественного почерка Калужнина...»
Теперь, уже зная эти работы, я понимаю, какую огромную задачу ставил перед собой Василий Павлович.
Он задумывает панно как огромную фреску.
Город освещен солнцем, охристая толпа, белоснежные купола новгородской Софии, иллюзия золотого сияния вокруг главной фигуры.
Лицо Александра нечетко, но в наклоненной его голове, в его фигуре монументальность и богатырская сила...
Цвет панно звучен и чист, живопись музыкальна и поэтична.
В задумчивой сосредоточенности Александра усталость победителя. Он — центр картины, все собрано, линии певучи и ритмичны.
Глядя на полотно, понимаешь истоки этой живописи, они во фресках Феофана Грека, в иконах Андрея Рублева.
Видимо, большие надежды возлагал Калужнин на эту вещь.
С эскизами «Александра Невского» он едет в Союз художников, добивается приема у председателя правления ЛОСХа Владимира Серова.
Теперь, когда война, когда людям так нужна уверенность в победе, а ты уже не «крот» коммунальной квартиры, а полноправный легальный художник, потому что за твоими плечами и месяцы спасения эрмитажных реликвий, и шефская работа, и хождение на фронт, да и рабочая карточка после долгого голода — это тоже кое-что значит, — невольно начинает казаться, что в Союзе художников тебя ждут, что пришла справедливость.
Председатель правления с чиновной презрительностью смотрит охристые эскизы Калужнина. Этот бедный мазила его раздражает. Кто он? Кому нужен отголосок иконы?! Для монументального полотна (пусть и хорошая идея) возможен только один метод — социалистического реализма.
Он, Серов, знает, какой должна быть живопись.
Маленький исхудавший человек уже не так уверенно переминается около стола большого начальника.
Серов отодвигает эскизы.
— Непрофессионально! — решительно выговаривает он.
Думаю, немало людей помнят бесчисленные репродукции со знаменитой картины Владимира Серова: «Въезд Александра Невского в Псков после ледового побоища». Картина закончена в 1944 году.
Эскизы Калужнина сохранились, время написания обеих картин известно.
Что же мешает нам поставить эти работы рядом?
Композиция полностью совпадает, изменилось только название города. Видимо, председатель правления все же хотел остаться оригинальным. Что касается живописи, то в живописи Серову преуспеть было труднее. Для живописи нужен талант, а талант, как сказал великий писатель, обладает удивительным свойством: если он есть, то он есть, а уж если его нету, то — нету.
Но может, зря горячимся? Что особенного сделал художник? Сильный взял у
