Они сами об этом знают?
– Как вы?
Срочно, срочно.
– Пить.
Что-то холодное, даже от маленького глотка сводит челюсти. Грейпфрутовый сок. Откинулась на его руку, в другой он держит стакан.
Нет, это не…
– Спасибо. Большое спасибо.
Попробовать сесть. Я что, в простыне?..
– Простите, – сказал он, будто прочитав мысли. – В некоторых случаях колготки и мини не к месту. Но все постиранное и высушенное, висит вон там. Можете переодеться в любой момент.
Коричневое шерстяное платье, колготки, туфли. На стуле.
Он вежлив, отходит, ставит на тумбочку стакан рядом с графином.
– В каких случаях?
– Когда тошнит. Или нужно подложить утку, – откровенно признал он.
Тело под простыней, но смущение ей не скроешь.
– Извините. Наверное, я…
Качаю головой, а туда-сюда шатается он.
– У вас был шок, и вы еще не оправились.
Он не решался. Впервые она видела его в этом состоянии. На мгновение даже стала понимать его мысли.
Должен я ей сказать, что думаю?
Конечно, должен. И он сказал.
– Вы не хотели приходить в себя.
– Ничего не помню.
– Груша, электроскоп. Укол, электростатическая реакция.
– Нет, – произнесла она, не понимая. А затем, уже понимая, крикнула: «Нет!»
– Держитесь! – яростно выпалил он, а потом оказался рядом, нависая над кроватью и прижимая ладони к ее щекам. – Не засыпайте. Вы справитесь. Справитесь, теперь все хорошо. Понимаете? Все хорошо.
– Вы сказали, что у меня рак. – Это прозвучало по-детски, обиженно.
– Вы сами в этом признались, – рассмеялся он.
– Но я не знала точно.
– Тогда это все объясняет, – произнес он тоном человека, у которого камень свалился с души. – Мой препарат не мог стать причиной трехдневного забытья. Похоже, дело было в вас.
– Три дня!
Он кивнул и продолжил свою мысль.
– Время от времени меня заносит, – мило признался он. – Так часто оказываюсь прав. Отсюда и жуткое самомнение. Принял на веру больше, чем следовало, да? Когда решил, что вы ходили к врачу и, возможно, делали биопсию? Вы ведь не делали?
– Я испугалась, – призналась она. И подняла на него глаза. – Моя мать умерла от рака и тетя, а сестре отрезали грудь. У меня не хватило сил. А когда вы…
– Когда я озвучил то, что вы и так знали, но не хотели слышать, вы пали духом. Знаете, сразу почернели. Свалились в обморок. А семьдесят с лишним тысяч вольт электростатического заряда, что вы несли, были ни при чем. Пришлось вас ловить.
Он вытянул вперед руки, и она увидела на предплечьях и мощных бицепсах пылающие ожоги, заходящие под короткие рукава рубашки. – Когда был почти максимум, меня тоже вырубило, – сказал он. – По крайней мере, вы не ударились головой.
– Спасибо, – машинально произнесла она, а потом разрыдалась. – Что мне теперь делать?
– Что делать? Возвращайтесь домой, где бы он ни был. Снова пытайтесь жить, что бы это ни значило.
– Но вы сказали…
– Когда до вас наконец дойдет, что я не диагноз ставил?
– Вы хотите сказать… вы… вы что, меня вылечили?
– Я хочу сказать, вы лечитесь прямо сейчас. Я же вам уже объяснил. Теперь-то вспомнили?
– Не полностью, но… похоже, да.
Она украдкой (хотя он все равно заметил) прощупала грудь под простыней.
– Опухоль еще там.
– Если я вам палкой по голове стукну, – привел он незатейливый пример, – будет шишка. На следующий день она никуда не денется, и через день тоже. Еще через день, может, станет поменьше. И через неделю будет ощущаться, но потом исчезнет. Тут то же самое.
Она наконец осознала всю ценность произошедшего.
– Лечение рака за одну процедуру!
– Бог мой, – грубо отрезал он. – Одного взгляда на вас достаточно, чтобы понять – сейчас придется снова выслушивать нотации. Увольте.
– Какие нотации? – опешила она.
– О чувстве долга перед человечеством. Обычно в двух частях и с кучей деталей. Часть первая должна описывать мой долг перед человечеством, а на деле означать, что мы могли бы срубить денег – классика жанра. Вторая часть взывает исключительно к чувству долга, но ее я слышу нечасто. Она напрочь отвергает сопротивление, с которым человечество принимает полезные изменения, если только они не проистекают из всеми признанных и уважаемых источников. Зато первая прекрасно все осознает, но изворачивается в поисках обходных маневров.
– Но я не… – только и успела произнести девушка.
– Детали, – он перебил ее, – обычно сопровождают ореол откровения, иногда привлекая религиозные и мистические воззрения, иногда нет. Еще их аккуратно вставляют в этико-философскую модель, чтобы заставить меня поддаться чувству вины вкупе с состраданием, когда частично, когда полностью.
– Но я всего лишь…
– Вы, – он вперил в нее указательный палец, – уже представляете из себя наилучший образчик того, о чем я только что говорил. Если бы мои предположения оказались верны и вы обратились к частному хирургу, а он диагностировал рак и отправил вас к специалисту, тот проделал все то же самое и послал вас к коллеге на консультацию, и, впав в панику, вы случайно попали ко мне в руки, излечились, потом вернулись к своим врачам, чтобы сообщить о чуде… Знаете, что бы вам сказали? «Спонтанная ремиссия» – вот что вы услышали бы. И не только от врачей, – продолжил он с внезапно обновившейся страстью в голосе, под напором которой она сжалась в кровати. – Коммерческая цель найдется у каждого. Ваш диетолог будет кивать на пророщенную пшеницу и вегетарианские рисовые хлебцы, священник, глядя в небеса, грохнется на колени, генетик сядет на своего излюбленного конька – болезни передаются через поколение – и станет уверять, что у бабушки с дедушкой был схожий случай, просто они не знали.
– Пожалуйста! – заплакала она, но он в ответ лишь повысил голос.
– Вы знаете, кто я? Инженер с двумя дипломами механика и электрика, и еще с юридическим образованием. Если вам хватит ума рассказать о том, что здесь произошло (надеюсь, что это не так, но на всякий случай, я знаю, как себя защитить), меня могут упрятать в тюрьму за медицинскую практику без лицензии. Вы могли бы мне вменить физическое насилие, ведь я всадил вам в руку иглу, и даже похищение, если сможете доказать, что я перенес вас сюда из лаборатории. И всем до черта, что я вылечил вас от рака. Вы же меня не знаете?
– Не знаю. Не знаю даже, как вас зовут.
– А я и не скажу. Ваше имя мне тоже ни к чему.
