Ознакомительная версия. Доступно 31 страниц из 155
В Фарре он узнал, что Менелик выступил в поход. Это была существенная новость. До сих пор центр власти находился на севере у поддерживаемого Британией императора Йоханнеса IV.
Формально Менелик был вассалом императора, но вассал имел смелые мечты: он заявлял, что он прямой потомок Менелика I, легендарного сына Соломона и царицы Савской, который, как говорили, основал нацию в X веке до н. э.
Последняя волна разрушений Менелика поначалу казалась простым усилением межплеменных войн. Поскольку среди местных физический труд считался позорным, нужно было регулярно пополнять армию рабов, опустошая все более отдаленные регионы. Но под прикрытием жестокого дикого разрушения Менелик вырезал свою собственную Соломонову империю на юге и востоке.
Рембо был первым европейцем, осознавшим, что происходит в Абиссинии. Он указывал на рост абиссинского национализма, вдохновленного грамотным манипулированием легендой (нечто, что считалось за пределами возможностей африканцев). Рембо был единственным, кто считал Менелика независимой силой и предсказал его окончательную победу. У Рембо и короля было много общего: «Не сказать, что он не рад был слышать, что говорят [европейские] дипломаты: он прикарманит все, что сможет от них получить».
Человек, с которым собирался встретиться Рембо, был теперь одним из самых могущественных лидеров африканских племен. Пока Рембо пересекал пустыню, Менелик прибрал к рукам город Харар: первый шаг к завоеванию порта для его лишенной выхода к морю империи. После эвакуации египтян в 1884 году Харар попал в руки неумелого мусульманского деспота. Эмир Абдуллахи преуспел в парализации всей торговли, за исключением, конечно, торговли рабами. Он уничтожил итальянскую экспедицию, которую принял за авангард итальянской армии, и приговорил епископа Таурина к смерти, как шпиона. (Тот был спасен матерью эмира.)
Приняв вызов Менелика, недальновидный эмир решил сражаться за пределами городских стен. По словам свежей хроники Рембо, «три тысячи воинов Абдуллахи были разбиты наголову и раздавлены в мгновение ока воинами короля Шоа». Тестикулы шести тысяч харарцев были собраны в качестве трофеев. Менелик установил новый режим.
О важности европейского оружия для великого замысла короля Менелика свидетельствует тот факт, что он на время отказался от убийств, чтобы отправить Рембо личное письмо (3 февраля 1887 г.): «Здравствуйте. Я, по благодати Божьей, чувствую себя хорошо. […] Пять дней будет достаточно для меня, чтобы посмотреть товар. Затем вы сможете уехать».
В течение нескольких недель Жюль Борелли всматривался с высот Анкобера в отблески далеких костров в Адарской равнине. Поскольку туземцы никогда не разжигали костров ночью, можно было с уверенностью сказать, что к столице с востока движется европейский караван. 9 февраля он сделал запись о его прибытии: «Месье Рембо, французский торговец, прибыл из Таджуры [6 февраля] с караваном. Он попал в трудное время. Та же старая история: плохое исполнение обязанностей, жадность и предательство людей; преследование и внезапные набеги адалов; нехватка воды; чем воспользовались погонщики верблюдов… Наш соотечественник жил в Хараре. Он знает арабский и говорит на амхарском и наречии оромо. Он неутомим. Его способности к языкам, сильная воля и неизменное терпение ставят его в ряды опытных путешественников»[779].
Этот почтительный портрет Рембо, сделанный человеком, который ревностно относился к собственной репутации, существенно контрастирует с общепринятым образом: контрабандист оружия, бывший поэт, бессовестно обманутый этим «хитрым дьяволом», королем Шоа; «потерянный и сбитый с толку» среди жадных туземцев; жертва собственного доверчивого характера.
Первый поступок Рембо в Анкобере говорит об обратном. «Раздраженный дерзкими требованиями» погонщиков верблюдов, которые просили дополнительной оплаты (что является обычной практикой среди африканцев), он схватил договор и разорвал его у них на глазах. В конечном итоге дополнительная оплата была произведена королевским hazage и, в соответствии с докладом Рембо французскому консулу в Адене, была использована на покупку рабов, которых послали на побережье с другими европейскими караванами, но «все умерли по дороге».
На горизонте замаячила еще одна угроза капиталам Рембо. Прибегнув к помощи некоего французского кавалерийского офицера с дурной славой по фамилии Энон, который отмывал свою репутацию в Шоа несколькими годами ранее[780], вдова Лабатю подала в суд на Рембо с целью завладеть, как она утверждала, ее законным наследством. Несмотря на то что показания очевидцев были не в его пользу, Рембо выиграл дело: «После одиозных споров, в которых я иногда одерживал верх, а иногда нет, hazage приказал описать имущество в обеспечение долга в домах покойного».
Рембо теперь завладел инициативой. Вооруженный ордером, накладывающим арест на имущество, он отправился в хижину вдовы и нашел расписку о получении слоновой кости. С помощью этого документа удалось доказать, что Лабатю действительно был должен hazage 300 талеров. К сожалению, деньги и имущество Лабатю были надежно припрятаны вдовой. «Все, что я нашел, – были какие-то старые подштанники, которые вдова выхватила у меня с горючими слезами, несколько форм для отливки пуль и десяток беременных рабынь, которых я ей оставил». Он тем не менее конфисковал животных Лабатю, а также различные «пожитки», которые позже были проданы за 97 долларов.
Следующий поступок Рембо настолько шокировал всех тех, кто ценит литературный труд, что сведения о нем либо искажены, либо не упоминаются вообще. Собственный отчет Рембо, написанный для консула в Адене, вполне ясен: «Лабатю писал Memoirs (мемуары). Я собрал 34 тома из них, в 34 тетрадях в доме вдовы, и, несмотря на проклятия последней, предал их огню. Это, как мне объяснили, было огромным несчастьем, потому что в бумагах описание сделок перемежалось признаниями, которые, после беглого прочтения, показались мне недостойными серьезного расследования».
Несомненно – сожжение тетрадей Лабатю было несчастьем, потому что, как указывал один историк Восточной Африки, воспоминания Пьера Лабатю были важным документом в истории современной Эфиопии[781]. Самого Лабатю уничтожил рак, его посмертное существование было разрушено Артюром Рембо.
Презрительный термин «признания» предполагает тот самый вид лживой литературы, какую Рембо высмеивал в своем письме «ясновидца». Еще одно достойное жалости эго предано пустоте. Если такой шедевр, как «Одно лето в аду», был уничтожен, зачем сохранять «идиотский» бред Лабатю? Все чувства подлежат изъятию. «Грязная сучка» Лабатю (как Рембо называл вдову) появляется в его отчете как дикарская карикатура преданности и привязанности – скорбящая жена, цепляющаяся за подштанники мужа.
Затем косяком пошли кредиторы Лабатю. Зашел один из королевских генералов и «уселся пить мой tedj»[782]: «При виде мула, жующего траву, раздается крик: «Вот мул, которого я дал Лабатю!» […] Я послал благородного разбойника словами: «Иди к королю!» – что равнозначно «Иди к черту!».
Ознакомительная версия. Доступно 31 страниц из 155
