снисходительна, то зачем мне разыгрывать роль целомудренного Иосифа? В лучшем случае это — смешная роль, не правда ли, милорд?.. Роль, которую ваша светлость, я думаю, всегда презирали. Но теперь вы вполне успокоили меня. До свиданья, ваша светлость! — и, прежде чем герцог успел ответить, дон Мигуэль с весёлым смехом исчез.
Весь разговор произошёл так быстро, что герцог даже не мог дать себе отчёт, насколько он был задет. Для него леди Урсула оставалась неинтересной незнакомкой; все его мысли были теперь обращены к очаровательной Фанни. Но, несмотря на легкомысленное вообще отношение к женщинам, в герцоге были сильно развиты рыцарские чувства к прекрасному полу, и двусмысленные намёки испанца на женщину, которая могла сделаться герцогиней Уэссекской, вызвали в благородном англичанине искреннее желание бросить перчатку в лицо негодяю. Гарри Плантагенет, за всё время разговора выражавший неодобрение собеседнику своего господина, нетерпеливо взвизгнул, желая поскорей добраться до своего тёплого ковра.
— Гарри, как ты думаешь, чего хочет этот негодяй? — задумчиво произнёс герцог, взяв обеими руками голову собаки и глядя в честные глаза своего верного спутника. — Ты, мудрый философ, тоже сомневаешься, потому что знаешь Глиндов так же хорошо, как и я. Что ты думаешь о леди Урсуле? Наверно, она безобразна, насколько может сделать безобразной женщину наличие всех добродетелей и шотландское происхождение... И всё-таки, если я верно понял негодяя, ничто не может быть порукой женской добродетели. Может быть, леди Урсула недурна собою... может быть, этот противный испанец действительно любит её. Пойдём-ка домой, Гарри, размышлять о женском непостоянстве и о нашем собственном: именно о нашем собственном. Мы — просто грубые животные, а женщины так очаровательны... даже если они колючи, как ежи. Ведь под внешней колючестью в них скрывается столько прелестей. Пойдём размышлять, почему иные грехи так привлекательны.
Вскоре герцог уже готов был забыть неприятный разговор. Может быть, он слишком строго судил испанца. Никогда английский джентльмен не позволил бы себе намёка на связь с женщиной своего круга. Этот строгий кодекс чести установился ещё со времён молодости короля Генриха, когда начали заботиться о чести высокородных дам. Не так обстояло дело за границей. Испанцы того времени были известны лёгким отношением к женской благосклонности, и дон Мигуэль хотел узнать намерения герцога только потому, что дело касалось его нареченной невесты. Герцог не имел желания дальше задумываться над этими вопросами, однако решил при первом удобном случае обуздать дерзкого испанца и уже собирался вернуться в свои апартаменты, как вдруг его слух уловил шелест шёлкового платья. Недалеко от него несколько ступенек вели на галерею, шедшую вдоль стены и кончавшуюся дверью в помещение герцогини Линкольн и фрейлин; оттуда-то и слышался шелест. Может быть, герцог не заметил бы этого, если бы все его мысли не были заняты сегодняшней встречей. По временам ему страстно хотелось снова увидеть очаровательную фигурку в белом платье, с короной чудных золотистых волос, услышать ещё раз нежный голос и весёлый детский смех, в котором звучала пробуждавшаяся страсть. Он говорил с нею не больше получаса, потом любовался ею, сидя в лодке, и только одни ночные птицы были свидетелями их счастья. Они почти не говорили друг с другом; герцог наслаждался, следя за тем, как то вспыхивали, то бледнели щёчки его спутницы под его жгучим взором. В душе каждого из них звучала музыка, заменявшая всякие слова, и герцог, снискавший репутацию ветреника, принимавший женскую любовь с благородной, но снисходительной улыбкой, крайне непостоянный в любви, теперь чувствовал, что маленький божок Амур, не терпящий нарушения своих законов, на этот раз смертельно ранил его своей стрелой.
Услыхав шелест, герцог инстинктивно остановился в смутной, безумной надежде вновь увидеть Фанни, а потом приблизился к лестнице. Дверь в конце галереи осторожно отворилась. Эта часть зала была погружена во мрак, поэтому герцог Уэссекский ничего не мог разглядеть, но услышал, как нежный голос тихо напевал ту самую песенку, которую она — царица его сердца — пела сегодня вечером. Теперь она в том же белом платье медленно шла по галерее и остановилась возле лестницы, словно боясь спуститься в слабо освещённый зал. В руках у неё был букет бледно-розовых великолепных роз — последняя дань сада. Герцогу казалось, что ему никогда не приходилось видеть создания очаровательнее и поэтичнее того, что явилось теперь перед ним. От всего существа девушки веяло юностью, душевной чистотой и пробуждающейся страстью.
— Спуститесь сюда, прелестная певунья! — тихо позвал её герцог.
Слегка вскрикнув, она склонилась над балюстрадой, и цветы, выскользнув у неё из рук, стали душистой волной падать к его ногам.
— Ах, как вы меня испугали, ваша светлость! — прошептала она. — Я... я не знала, что вы здесь.
— Уверен, что не знали, маленькая невинность, но, раз я здесь, скорей сойдите, пока я не погиб от страстного желания ближе заглянуть в ваши милые глаза.
— А мои розы! — воскликнула она. — Я собрала их для часовни её величества.
— Пусть все они завянут, кроме одной, которую я хочу получить из ваших ручек. Сойдите вниз!
Одна из роз запуталась в складках платья Урсулы; девушка со вздохом взяла её в руки и грустно сказала:
— Я не смею. Ваша светлость не знаете, какую немилость это навлечёт на меня.
— Не думайте ни о какой немилости и спускайтесь вниз, — просил он, движимый страстным желанием прижать к своему сердцу красавицу-девушку, — или, клянусь, я снесу вас на руках.
— Нет, нет, не надо! — испуганно запротестовала она. — Я иду.
Она шаловливо бросила в него розу; цветок попал ему в лицо и упал на пол. Он нагнулся поднять и, когда снова выпрямился, Урсула уже стояла возле него. Желание нежно прижать её к своему сердцу было в герцоге сильно по-прежнему, но он не сделал бы этого за целое королевство. Глядя на стоявшую пред ним девушку, он чувствовал, что настанет день, когда в ответ на его страстную любовь она отдаст ему себя всю; а она знала, что победа на её стороне, что любовь к нему, которую она свято хранила в глубине сердца, оказалась не напрасной. Ей казалось, что её сердце разорвётся от счастья; но, как женщина, она лучше герцога владела собою.
— Мне нельзя оставаться здесь, — серьёзно сказала она. — Вы не знаете, что я в немилости... за ту прогулку по реке с вами.
— Как? Что случилось? — с улыбкой спросил герцог.
— Во-первых, — начала
