которой они приковывают к себе человека. И вот, если любишь, тут-то они берутся за тебя всерьез. Горе и страх терзают человека, и в конце концов он покоряется либо погибает.
Шло время, и такие моменты душевного просветления стали приходить реже. Попов любил меня все лихорадочней, а я… Я боролась с враждебными силами, которые, поселившись во мне, подтачивали мою жизнь. И настал день, когда я почувствовала, что больше не могу.
Попов яростно отрицал, что он тому причиной. Он стал ревнив до безумия, то и дело обвинял меня в неверности. Я же совсем ослабела: постоянное предчувствие смерти и дрожь во всем теле иссушили меня так, что порой я не могла сделать и шагу. Как-то раз Попов попросил меня о чем-то, не помню о чем, помню только, что если бы я это сделала, то оказалась бы предательницей по отношению к детям. Я отказала. И Попов почувствовал, что он или то, что сидело в нем, теряет власть надо мной. Он объявил, что покончит с собой; затем стал угрожать мне. Говорил, что растопчет меня, «поставит на колени»; что тогда-то я узнаю силу моей к нему любви и «образумлюсь». Еще он грозил разоблачить меня перед светом. Я лишь пожала плечами: большего ущерба, чем нанес моей репутации Булгаков, причинить было невозможно.
Мое сострадание к Попову победила гораздо более грубая и примитивная сила. Это так называемый инстинкт выживания. Я не желала да и не могла больше отдавать свое тело мужчине, который так мало ценил мою святость, как святость женщины. Я ясно сказала Попову: с ним остается мое благословение, но не я. Ярость его невозможно описать. Угрозы и запугивания длились неделями. На пороге своей квартиры я все время находила подметные письма и загадочные «подарки». Порой за окном мелькало его лицо. Все это время я жила в непреходящем страхе. Но боялась я не Попова, я знала, что он слаб и бессилен, что таким его сделали те же низменные «боги», которые наделили его необычными для людей способностями. Случались мгновения, когда душа моя рвалась прочь из тела; и тогда я долго гуляла у реки и молилась, чтобы земля не отпускала меня. И… я горевала по Попову. Ибо, несмотря на его угрозы и мой ужас, я любила этого человека, как любят жалкое, больное животное, как любят ребенка, в котором видят отражение собственных душевных мук.
Мало-помалу моя рана начала затягиваться. Призрак царства мертвых, где я бродила рука об руку с Булгаковым, отпустил меня. Дрожь унялась, дыхание восстановилось, а тело и душа снова стали единым целым. Каждую ночь, прежде чем лечь в постель, я молилась за это несчастное, истерзанное существо. Наконец я стала спать спокойно».
Вот правда моя о Попове. Но это, конечно, не вся правда, всей не знал даже он сам. «Великие» пытались похитить у Булгакова божественный огонь, чтобы с его помощью править страной, миром. Вся мощь и страсть его произведений, весь их очистительный пафос они хотели заставить служить своим гнусным целям – обманывать людей, и без того склонных к самообману, направлять их по ложному пути.
Они прекрасно знали, как опасны для них те, кто, подобно Булгакову, отважно вступают в схватку с огнем, невзирая на царящие в душе смятение и хаос. Они боялись Булгакова, даже мертвого, потому-то и стремились уничтожить все: письма, дневники, его начатые или неоконченные произведения – все мысли и мечты, которые он в поисках правды доверял бумаге.
Все это делал не кто иной, как Попов. Это он жёг тетради, письма, уничтожал даже одежду Булгакова, чтобы ни капли драгоценной энергии не просочилось наружу. Доносил в коридоры соглядайства – ОГПУ-НКВД. И одновременно, подчиняясь воле иллюминатов, приложил руку к отравлению великого писателя. Последнее причиняло ему невыразимые муки, и всё же он сделал это. Он подкупил служанку, и она травила Маку – изо дня в день, медленно, неумолимо. Попов совершил это ради них, ради идеи призрачного «братства» и нового миропорядка, в котором надеялся занять свое место.
Поймите правильно, Попов, несмотря на свои грязные поступки, не был исчадьем ада. Он был просто слишком труслив и слаб, чтобы распоряжаться собственной судьбой, и полностью парализован волей «великих». У этого человека, с ничтожной душонкой и жалким воображением, была всё-таки одна, хоть и крохотная, но страсть: безрассудная любовь. Так мать, исступленно любя свое чадо, любой ценой пытается оградить его от всего, что, по ее разумению, может испортить ему жизнь или репутацию. «Чадом» Попова был конечно же Булгаков. И, как всякая мать, он свято верил в то, что действует во благо своему ребенку.
Что же творилось у него в голове! Таким, как Попов, ведома очень своеобразная любовь – любовь-товар, любовь, которая продается и покупается, любовь коллекционеров живописи или золота. Попов не выносил правды– ее сияние слепило его, – но он благоговел перед ней. Он видел ее в Булгакове и думал, что, присосавшись к нему, сможет причаститься этой правды; так его «небесные боги» пили его кровь.
Гораздо страшнее Попова, да простит меня милый мой Булгаков, были те, кого он называл «братьями». Они именовали себя иллюминатами – «просветленными», но, как они себя называют, не важно, ибо такие люди, под разными именами, существовали и существуют во все века и эпохи. Под личиной разума и добродетели скрыта разрушительная сила, замешанная на лжи и страхе, приправленная самоуверениями в благородстве собственных помыслов и поступков.
На самом деле, это – хитрые твари, которые пожирают плоды трудов и творчества других людей. Без устали крича нам о свободе, они воруют кровь, энергию, деньги у тех, кто это позволяет, но беда в том, что позволяют творить это зло многие. Обычно человеку проще предаваться мечтам о мире и покое, чем выйти с мечом и поразить ложь. Люди были созданы, чтобы служить не богам, но самой жизни; однако они боятся этого. Потому-то Попов и ему подобные паразиты присасываются к людскому стаду и живут за его счет, а в это время сами оказываются пищей для иных, более утонченных хищников, с которыми вступили в тайный сговор.
Мною сказано довольно, о Булгакове и о его окружении, в котором и надо искать причину его страшной смерти. Теперь Вы знаете правду – хотя правда не стоит того, чтобы её знали. Далее – молчание, в котором можно утаить всё, что угодно. Писать об этом грустно, и рука моя утомлена так же, как и мое сердце.
Помнится, в самый разгар веселой беседы с Булгаковым, он
