согласилась с ним уехать тогда, теперь они, должно быть, занимались бы любовью под звездным небом вдалеке от придворных интриг. Она была бы хозяйкой его рта, глаз, рук, его тела, этого прекрасно настроенного любовного инструмента, столь искусно приводящего ее в экстаз. И лишь по собственной ее воле его ласки принимает другая. Воспоминания были настолько свежи, что у нее вырвался стон. Клод услышал его сквозь сон, но не проснулся, а тяжело повернулся в ее сторону. Через секунду Мария вдруг почувствовала у себя между ног его руку… От супруга пахло вином и потом. При мысли, что сейчас придется заниматься с ним любовью, ее передернуло, и она с отвращением выскользнула из постели на ковер, отыскала там домашние туфли, халат и, одевшись, подошла к окну. Оно выходило на внутренний дворик, освещенный луной.
В ее холодном свете словно из-под резца опытного мастера проступали четкие контуры аллей, клумб, обвитых зеленью беседок. А там, дальше, за стеной, где раскинулись вширь парки Лувра, был особняк, в котором Холланд любил ее в первый раз неистово и долго, так что наслаждению, пронизывающему всю ее, казалось, не будет конца. Желание вновь оказаться там было столь сильным, что она не смогла ему воспротивиться. Набросив поверх ночной сорочки черное манто, она спустилась вниз по маленькой внутренней лестнице, ведущей прямо в сад. Наступившая рождественская ночь была холодной, зато сухой. Она прогнала постылый запах супружеской постели, но не остудила ее внутренний жар. Мария ускорила шаг, словно за дверями, не закрывавшимися после той самой ночной дуэли, ее кто-то ждал. Ключи от этой двери Мария выбросила в Сену самолично.
Она прошмыгнула внутрь и прислонилась спиной к прикрытым створкам, с удивлением отметив про себя, что внутри достаточно тепло, хотя камин не горел, разве что чувствовался смутный запах сгоревших поленьев, как если бы кто-то незадолго перед этим разводил здесь огонь. Верно, это был слуга, желавший уберечь мебель и драпировки от сырости и плесени. Мария не была здесь очень давно, со времени отъезда в Дампьер, и потому точно не припоминала, как и что было в особняке де Шеврезов. Но воспоминания возвратились, явственно вспоминался запах Генриха, смешанный с чьим-то чужим. В полной темноте Мария прошла в комнату, сбросила с себя манто, халат и ночную рубашку. Ей хотелось вновь почувствовать голой кожей подушки, на которых они тогда лежали, она и Холланд. Она коснулась коленом края постели и с глухими рыданиями рухнула в нее, но тут же оказалась во власти чьих-то рук, обнявших ее с такой силой, что ей и в голову не пришло противиться, в ней тут же снова ожила мечта. Запах амбры усилился. Она чуть было не прошептала: Генрих, понимая, что это не мог быть он, да только ее губы оказались закрытыми мужским ртом, позволившим ей сохранить дыхание. Она почувствовала на своей коже прикосновение бархатной куртки с золотым и серебряным шитьем, царапавшим ее, но не стала отстраняться, потому что уже очутилась в плену захватывающей игры, наполнившей ее кровь огнем. Кто бы он ни был, но этот мужчина знал толк в любви, и Мария со вздохом отдалась ему… Это было как раз то, чего ей сейчас хотелось!
Но случилось неожиданное. Услышав стоны, говорившие о том, что она вот-вот достигнет вершин услады, он овладел ею, с хриплым стоном излился в нее, после чего сразу же отстранился и исчез. Преисполненная удовлетворения и блаженства в свершившейся любви, она не сразу поняла, что незнакомец покинул ее. Она осознала это, лишь когда из приоткрытых дверей потянуло холодом. Мария поднялась, чтобы прикрыть Двери, и окинула взглядом парк, наполненный неясными тенями: ни одна из них не напоминала мужской силуэт.
Она вернулась к кровати в задумчивости, пытаясь разобраться, что же все-таки с ней только что произошло. Немыслимо, она с такой тщательностью выбирала себе любовников, а тут, не задумываясь, отдалась неведомо кому. А что, если это был вор? Впрочем, природная чувствительность подсказывала ей, что дело она имела с человеком благородным: мягкость рук, аромат туалетной воды, шелковистость усов и бородки. Узнать бы, что он делал и с какой целью хоронился в этом особняке, куда никто не должен был войти без ее ведома? Впрочем, эта загадка ничуть не беспокоила ее, а лишь забавляла и интриговала. Мужчину этого следовало бы разыскать хотя бы для того, чтобы вновь предаться тем дивным, да слишком быстро прерванным шалостям, от которых оставался привкус незавершенности. Да, ничто не помогает забвению так, как новая любовь…
За этими размышлениями незаметно пробежало время, и нужно было возвращаться к себе. Наспех одевшись, она бегом пересекла парк и, проскользнув в свою комнату, убедилась, что ее супруг с завидной безмятежностью продолжал храпеть. Она легла в постель, стараясь не коснуться мужа, и принялась терпеливо ждать утра. Спать ей хотелось ничуть не больше, нежели во время совсем недавнего благостного улаживания ее растрепанных чувств. Ей не давал покоя визит незнакомца и опасение, что он мог привлечь в соучастники кого-нибудь из слуг. Это было необходимо, чтобы попасть в особняк. Или хотя бы для того, чтобы перелезть через стену, отделяющую их парк от королевского. Но с какой целью? Кто мог предвидеть, что на следующий же день после своего возвращения она отправится с ночным визитом в маленький домик, на место старой своей любви?
Позже, за утренним туалетом, когда Мария обдумывала, как бы ей приблизиться к разгадке этого происшествия, из Люксембургского дворца принесли записку: королева-мать желает ее видеть и ждет к одиннадцати часам.
Это приглашение расстроило Марию, поскольку они торопилась закончить туалет, чтобы явиться к пробуждению Анны Австрийской и провести с ней весь день: им столько нужно друг другу рассказать! Но и на это приглашение, больше похожее на приказ, ответить отказом невозможно. Только что бы это могло понадобиться от нее старой карге?
Вздохнув от досады, она отписала коротенькую записку и отослала ее в Лувр, чтобы поставить в известность королеву о серьезной своей задержке, потребовала карету и направилась на другую сторону Сены в огромный новый дворец, в котором Мария Медичи распихала свои сокровища, оставив за собой еще и полагающиеся ей покои в обители королей.
Королева ожидала герцогиню в личном кабинете, роскошном и большом, высокие окна которого выходили в обширный парк, укрытый тонким слоем выпавшего утром снега. Но если улицы Парижа очень скоро стали черны от грязи, то здесь, на обширном ухоженном пространстве, он сохранял свою непорочную белизну. Королева-мать не обращала на это ни малейшего
